— Так случилось, что мне пришлось отпустить на краткий отдых своих субалтерн-офицеров, — несколько виновато признался он, когда я прямо спросил его, не спрятать ли мне свою статскую одежду в чемодан до лучших времен.
…Ничего нет хуже несостоявшегося нетерпения!..
Внезапно прибыл подпоручик из Кизляра в сопровождении пятерых казаков-кубанцев. Я видел, как они прибыли, как подпоручик тотчас же прошел к Моллеру. И как только казаки подвесили торбы на лошадиные морды, подошел полюбопытствовать.
— С чем прибыли, служивые?
— С депешей. — Урядник, старший конвоя, оглядел меня и добавил, усмехнувшись: — Слух такой, что вам, пехота, ружья чистить — самая пора.
Солдатские слухи чаще всего оказывались основанными на действительно важных событиях. Не потому, что солдатские уши и глаза были такими уж всеслышащими и всевидящими, а по той причине, что ни от вестовых, ни от рассыльных, ни от писарей из старых солдат, ни тем более от собственных денщиков никакой офицер отгородиться не мог. Что-то просачивалось, накапливалось, осмыслялось вечно ждущей только неприятностей солдатской массой, складывалось воедино и неминуемо порождало невеселый вывод: «Готовьтесь, ребята. По наши души депеша пришла…»
Я еще болтал с казаками, надеясь выведать что-либо более определенное, когда из своего дома вышел мой ротный и подпоручик, доставивший депешу. Моллер попрощался, молча обождал, когда за порученцем и казаками уляжется поднятая пыль, и недовольно буркнул, чтобы я прошел к нему.
— Кизляр отменяется, Олексин, — очень серьезно сказал он. — Немирные захватили жену самого Павла Христофоровича Граббе. Нам приказано найти ее и отбить, поскольку ни на какой выкуп чеченцы не согласны.
— Может быть, вопрос — только в сумме выкупа?
— Скорее, это похоже на месть, — вздохнул поручик. — Граббе взял Ахульго и чудом не пленил имама. Да, к приказу приложена записка. Ознакомьтесь.
Он протянул мне листок бумаги. Я развернул и прочитал:
«ОТВАГА АПШЕРОНЦЕВ ПОД АХУЛЬГО СПАСЛА МОЮ ЧЕСТЬ. ВЕРЮ, ЧТО ЕСЛИ КТО И СПОСОБЕН СПАСТИ МОЮ ЖЕНУ, ТАК ТОЛЬКО ВЫ, МОЛЛЕР. ВЫ И ВАШИ СОЛДАТЫ. ПО СЛУХАМ, ОНА — В АУЛЕ АДЖИ-ЮРТ».
И — генеральская закорючка вместо подписи.
— Он немногословен, — я возвратил записку.
— Чеченцы безусловно перекрыли все дороги и тропы к аулу, — вслух рассуждал поручик, не слушая меня. — Вы рассказывали, что будто бы подружились с неким абреком. Может быть, он проведет нас к Аджи-Юрту без всяких троп?
— Вряд ли он пойдет против своих соплеменников.
— Вряд ли, — согласился Моллер. — Но попытаться все же следует.
— Для того чтобы попытаться, мне сначала надо хотя бы встретиться с ним.
— Хорошо бы найти его сегодня, Олексин. Завтра нам необходимо выступить, пока немирные не спрятали свою добычу в горах. Возьмите моего коня. А главное, будьте очень осторожны.
— Не думаю, что в этих краях может оказаться кто-либо еще, кроме моего приятеля. У каждого абрека — свой участок охоты. А за коня — спасибо.
Признаться, я с большой неохотой отправился выполнять эту то ли дружескую просьбу, то ли приказ. Я понимал, что мой ротный пытается использовать все возможности, чтобы исполнить как можно быстрее (и лучше — бескровнее) личную просьбу генерала Граббе, попавшего в беду. Понимал, но… Как бы это потолковее объяснить?.. Мне было неприятно, что ли. Неприятно обращаться за помощью к отъявленному чеченскому головорезу, отстреливающему из хорошего укрытия наших солдат и казаков. Что-то в этом было почти неприемлемым для меня…
Но, повторяю, понимал Моллера, а потому и выехал.
И представьте, нашел Беслана. Часа полтора проторчал возле скалы, где мы с ним впервые столкнулись, даже взобрался на нее, покрасовавшись на вершине. Хотел было уже возвращаться в крепость, но обратил внимание, как вдруг вытянула морду и запрядала ушами лошадь, одолженная мне поручиком. Я завертел головой и увидел черного всадника на черном коне.
— Беслан!..
Он подъехал, кивнул, сказал неодобрительно:
— Час смотрел, как ты искал свою пулю.
— Пулю? — растерянно спросил я.
— Только хранимые Аллахом да ваши начальники ездят на белых конях. И тогда подумал: может, ты ищешь меня?
— Я искал тебя, Беслан.
Мне трудно было начинать этот разговор. Настолько, что я даже не подумал, как начну его. И сказал:
— Мы — джигиты. Разве к лицу джигитам сводить счеты с неповинными женщинами?
— Я не трогаю женщин.
И будто в доказательство собственных слов сдвинул на затылок папаху, обычно нависающую над его бровями, показав мне зеленую повязку. Я увидел арабскую вязь, выведенную черной краской.
— Что там написано?
— Имя моего сына.
— Он погиб?
— Нет. Он исчез, когда русские заняли мой аул. Вы называете это зачисткой.
— Ты хотел украсть мальчишку Амирбека вместо своего сына?
— Вместо ничего не бывает. Я хотел получить за него тысячу рублей, чтобы выкупить своего Лечу. Верный человек сказал, что видел его у казаков в станице Червленой.
— Казаки крадут детей ради выкупа?
— Всякая война имеет две стороны. Кто-то делается богаче, кто-то — еще беднее.
Он сам предложил начало трудного разговора. Правда, случайно и бесхитростно, но я вцепился в него.
— Я дам тебе пять тысяч.
Беслан посмотрел на меня с укоризной. И расстроенно поцокал языком.
— У тебя — два желания, которые я должен выполнить. Два, — для убедительности он показал два пальца. — Ты дважды спас мою жизнь. Говори, что тебе надо, и не обижай понапрасну.
— У генерала украли жену, — решительно сказал я. — Почтенную женщину, мать двоих сыновей.
Беслан чуть пожал плечами:
— Какой-то мюрид очень хочет заслужить одобрение имама. Только женщина была не одна.
— Не одна?
— Две, — абрек опять показал два пальца. — Их увезли в Аджи-Юрт.
— Нам приказано освободить их. Проведи нас к Аджи-Юрту какой-либо незаметной дорогой.
Беслан отрицательно покачал головой и горестно вздохнул:
— Тогда мне не спасти своего сына.
— Почему?
— Потому что меня убьют, а кто же его выкупит?
Я молчал, лихорадочно размышляя, как мне убедить его. Он снова вздохнул. На сей раз виновато:
— Извини, я — твой должник. Но мальчик — последний мужчина в нашем роду. Извини.
Он уже тронул лошадь, но я придержал ее за повод.
— Ты сказал, что твой сын в станице Червленой? Я даю тебе слово, что найду его, если ты поможешь нам, Беслан.
Он помолчал.
— Я дал слово, Беслан.
— Это — твое слово или слово твоего генерала?
— Это — мое слово.
