— И не проси меня дать тебе рекомендации!
— Нет, что вы, мистер Гилпин. Бог свидетель, я и не собирался такого делать.
— Только любовь к ближнему, которую нам заповедал Христос, не позволяет мне отвести тебя к шерифу. Ты, может быть, намеревался спрятаться в комнате моей дочери!
— Просто ушам своим не верю! — Джюб уже запихивал в мешок пару своих выцветших рубашек и залатанные штаны.
— Я отпускаю тебя вовсе не потому, что идет зима, и работы немного будет, — заявил отец. — Я рассчитал тебя, потому что ты солгал мне.
— Ну, конечно, мистер Гилпин, конечно. А я и не сержусь на
— Мне не нравится твой тон! — Отец выглядел очень сердитым и стоял ровный как палка.
— Извините, я просто стараюсь угодить.
— Ты просто хамишь! Ты что, хочешь, чтобы я отправился за своим ружьем?
— Нет, нет, что вы, сэр! Я просто себе тихий, мирный Джюб, хожу себе по дорогам, пою себе песенки, ем арбузы, бренькаю на своем стареньком, побитом банджо...
Джюб повернулся и неожиданно дико рассмеялся — будто закричал мул. Он все смеялся, смеялся...
— Ах ты ж черная образина! Сатана! — воскликнул отец и сильно ударил негра. Тот отлетел в другой конец комнаты. Отец стоял, широко расставив ноги, подняв кулаки, готовый снова броситься на Джюба. Гэс тихонько подвывал.
Отец заскрежетал зубами; стараясь погасить свой гнев и избежать дальнейшего насилия, стукнул себя кулаком в раскрытую ладонь другой рукой. Потом сказал Джюбу:
— Убирайся! — И повернулся к мальчикам: — Вот видите, какие они. А теперь пошли отсюда!
Глава вторая
Мрачный как туча поздней осенью, Гэс перемахнул через забор из колючей проволоки и побежал к ферме Маккоя. Грива соломенных волос развивалась за его спиной как желтый флаг. Добежав до живой изгороди, он стал призывно свистеть — так он делал, когда они с Сэлли играли в ковбоев и индейцев. Однако теперь, занимавшаяся стиркой Сэлли, услышав птичий свист, почувствовала, что в этот раз ее зовут уже не на игру.
Гэс ждал в тени большого тополя, что рос у ручья. Когда она увидела его, прислонившегося спиной к дереву, выражение беспокойства сошло с ее румяного, веснушчатого лица и сменилось улыбкой.
Гэс молчал, уже сожалея о том, что так спешил.
— Рассказывай, рассказывай скорей, — потребовала она, — говори скорей! Мне нужно вернуться побыстрее, а не то мне достанется.
— Я отправлюсь... — сражаться.
— Сражаться? С кем? Что ты мелешь?
— С фрицами!
— О Боже! Это еще зачем, Гэсси?
— Это мой долг. Лу идет на войну.
— Но тебе только четырнадцать лет! — сказала она таким тоном, будто сама по себе эта цифра была решением проблемы.
— Смотри, какой я большой! И к тому же я умею стрелять лучше, чем многие из взрослых.
— И когда ты отправляешься?
— Завтра утром.
— Уже завтра? — Ее худое личико приобрело откровенно несчастное выражение. — А я что буду делать?
— Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.
— Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?
— А ты меня не поцелуешь на прощание? — спросил он, набравшись храбрости.
— Ну, наверное, — сказала Сэлли, подходя к нему поближе и пристально в него всматриваясь. — А ты все это не придумал, а? Чтоб выманить у меня поцелуй за так?
— Может, я тебя вижу в последний раз, Сэлли, — ответил он с благородной торжественностью. И чуть не расплакался.
— Я поставлю свечку и буду молиться за тебя.
— Это будет замечательно — поминай, поминай меня в своих молитвах! И Лу тоже.
— А я слышала, что Моди Коберман из-за него подлетела.
— Лу такого себе никогда не позволял!
— Об этом все говорят.
— Ну, может быть, так получилось, он не мог сдержаться — ведь на войну идет!
— Гэс, и думать не смей ни о чем таком! Я поцелую тебя на прощание, но на этом и все.
Он наклонился к ней, попытался отыскать ее губы своими губами, промахнулся, сделал еще одну попытку и прижал свои плотно сомкнутые губы к ее тонким сухим губам. Гэс качнулся, и чтобы удержаться на ногах, обхватил девочку, ощутив под руками ее плотное тело. Но тут же отстранился. Она стояла с закрытыми глазами; пряди рыжих волос выбились из-под платочка, руки были молитвенно сложены.
— Я буду ждать тебя, Гэс, — прошептала она.
— До свидания, малышка, — сказал он, повернулся и бросился прочь. Он бежал среди деревьев, сильный, златовласый как могучий викинг Лейф Эриксон, а вокруг него простирались уже мрачные леса Пруссии. Бежал он без передышки до самого дома.
Когда ужин закончился, Лу, отодвинув стул, встал, во весь свой огромный рост:
— Пора уже, думаю, сказать вам, что я иду в армию. В канадские части, которые отправляются в Европу.
— Когда? — спросил отец.
— Уезжаю завтра утром.
— Послушай меня, Лютер, — сказал отец, стараясь, чтобы в его голосе прозвучали благоразумие и умеренность. — Насколько мне известно, немцы наступают на всех фронтах. Еще несколько недель — и они сломят французов.
— Тем больше причин отправляться немедленно, — ответил Лу, глядя темными, как у молодого оленя, глазами в окно, где он уже видел
— Но к тому времени, как ты туда доберешься, все уже будет окончено!
— Может быть — да, а может быть — нет. Папа, вы всегда говорили, что следует исполнять свой долг.
— Твой долг здесь, на ферме! Столько всего нужно делать, а наемных работников сыскать теперь трудно. Я же не могу платить им так, как платит Дюпон своим рабочим!
— Не покупайте, в таком случае, больше земли, — сказал Лу, рассмеявшись. — Удовлетворитесь тем, что уже имеете. Ведь вы и так владеете половиной графства Форд. И беспокойства будет меньше, и неприятностей всяких.
— Я тоже иду в армию, — вдруг заявил Гэс.
— А ты заткнись, — сказал Мартин. — Тебе только четырнадцать лет.
— Мал еще, — поддержал старшего отец.
— Я уезжаю утренним поездом, — сказал Лу; на лице у него было решительное выражение, хотя на губах постоянно играла улыбка. — Мы придем, победим или умрем.
Кейти начала плакать — слезы обильно катились из глаз, из носу текло.
— Ты никуда не поедешь, — сказал отец.
— Пожалуйста, Лу, не надо, — стала упрашивать мать, вытирая нос передником. — Пожалуйста, не надо уезжать!
— Здесь я оставаться больше не могу, мама. — Голос Лу был ровным, спокойным — в нем не осталось и следа насмешки или веселья. — У вас есть папа, у него есть вы, у вас, к тому же, столько земли, что обработать ее вы уже не в состоянии... И в доме у нас уже давно никто не смеется.
— Жизнь не такая уж веселая вещь, — сказал отец. — А солдаты, чтоб ты знал, обыкновенные дураки,
