почувствовала Люба, когда ей показалось, что она вместе с Круциферским потерялась среди безмолвных просторов: «Они были одни, они были в степи». Герцен разворачивает метафору и применительно к Бельтову, выводя ее из народной пословицы «Один в поле не воин»: «Я точно герой народных сказок… ходил по всем раа-путьям и кричал: „Есть ли а поле жив человек?“ Но жив челоч век не откликался… Мое несчастье!.. А один в поле не ратник. Я и ушел с поля…»
«Лестница восхождения» оказалась «горбатым мостиком», который и поднял на высоту и отпустил на все четыре стороны.
«Кто виноват?» — интеллектуальный роман. Его герои — люди мыслящие, но у них есть свое «горе от ума». И состоит оно в том, что со всеми своими «блестящими идеалами» они принуждены были шить «в сером свете», оттого и мысли их кипели «в действии пустом». Даже гениальность не спасает Бельтова от этого «мильона терзаний», от сознания того, что «серый свет» сильнее его «блестящих идеалов», если его одинокий голос теряется среди безмолвия «степи». Отсюда и возникает чувство подавленности и скуки: «Степь — идя, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда не дойдешь…»
В романе есть нотки отчаяния. Искандер писал историю слабости и поражения «сильного человека». Бельтов как бы «боковым зрением» замечает, что «дверь ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела». Такова была судьба Бельтова, одного из плеяды «лишних людей» русской литературы, наследнике Чацкого, Онегина а Печорина. Иа его страданий выросли многие новые идеи, которые нашли свое развитие в «Рудине» Тургенева, в поэме Некрасова «Саша».
В этой повести Герцен говорил не только о «внешних преградах», но и о внутренней слабости человека, воспитанного в условиях рабства. «Кто виноват?» — вопрос, который не давал однозначного ответа. Недаром поиски ответа на гер-ценовскнй вопрос занимали самых выдающихся русских мыслителей — от Чернышевского и Некрасова до Толстого и Достоевского.
«Я не пленять хочу моими сочинениями, а быть полезным», — говорил Герцен. Его повести и рассказы, написанные после романа «Кто виноват?», являются своеобразным развитием и дополнением общих и частных идей, высказанных в этой первой книге.
«Сорока-воровка» — самая известная повесть Герцена с очень сложной внутренней театральной структурой. Сначала на сцене появляются три беседующих лица — «славянин», «европеец» и «автор». Потом к ним присоединяется «известный художник». И сразу, как бы в глубине сцены, поднимается второй ранавес, и открывается вид на театр Скалинского. Причем «известный художник» переходит на эту вторую сцену в качестве действующего лица Но и это еще не все. В театре Скалинского есть своя сцена, на которой, в самой глубине и в центре этой тройной перспективы, в возникает фигура главной героини, выступающей в рола Айеты из знаменитой в те годы пьесы «Сорока-воровка».[6]
Рассказ был написав в самый разгар споров между западниками и славянофилами. Герцен вывел ах аа сцену как самые характерные типы времени. И предоставил возможность каждому высказаться сообразно со своим характером и убеждениями. Герцен, как Гоголь, полагал, что споры западников и славянофилов — это «страсти ума», бушующие в отвлеченных сферах, в то время как жизнь идет своим путем; и пока они спорят о национальном характере и о том, прилично или неприлично русской женщине быть на сцене, где-то в глуши, в крепостном театре гибнет великан актриса, и князь кричит ей: «Ты моя крепостная девка, а не astTpnca».
Рассказ посвящен М. Щепкину, он и является на «сцене» под именем «знаменитого художника». Это придает «Сороке-воровке» особенную остроту. Ведь и Щепкин был крепостным; его случай избавил от рабства «Вы, шаете црвдание о „Сороке-воровке“, — говорит „знаменитый художник“, действительность не так слабонервна, как драматические писатели, она идет до конца: Анету казнили». И весь рассказ о крепостной актрисе был вариацией на тему «Сороки-воровки», вариацией на тему о виноватых 6e: i вины…
Анета из «Сороки-воровки» по своему характеру и по своей судьбе очень близка к Любе Круциферской из романа «Кто виноват?». И для нее пробуждение обернулось гибелью. Вот правда, перед которой умолкают споры: «Молодые яюди молчали: они представляли прекрасную надгробную группу Анете», Это был драматический финал герценовской повести.
Герцен как писатель был необычайно музыкален. «Одна фальшивая нота и оркестр погиб», — говорил он. Отсюда его стремление к завершенности и внутренней цельности каждого характера и эпизода. Некоторые на этих характеров заключали в себе возможности новых вариаций, изменений и развития. И тогда Герцен возвращался к ним в новых произведениях.
В романе «Кто виноват?» доктор Крупов был одним из главных героев. Но все же он держался несколько в тени.
Чувствовалось, что он еще не всё до конца «высказал». «Он был хороший врач тваа, но за душевные болезни принимался неловко». Неловко, но все же принимался. И даже пришел уже к заключению, что «мало болезней хуже сознания бесполезных сил».
«Доктор Крупов» — одно из самых оригинальных произведений Герцена, целая система «идей в лицах», философический трактат в форме реалистической повести. Главным орудием Герцена становится ирония, которую он называл «утешительницей», столько скрытых страданий было в этой повести.
Знаменитый художник в «Сороке-воровке» с горечью говорил: «Кругом сумасшедшие». Но это была как бы случайно оброкенная фраза. Доктор Крупов развивает свою теорию «сравнительной психиатрии» обстоятельно и подробно. На каждом шагу он видит, как люди издерживают свою жизнь «в чаду безумия». От наблюдений над современной жизнью Крупов перешел к изучению истории, перечитал древних и новых авторов — Тита Ливия. Тацита, Гиббона, Карамзина — и нашел явные признаки безумия в делах и речах королей, монархов, завоевателей. «История, — пишет доктор Крупов, — не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия и его медленного излечения».
Философская соль повести состоит в преодолении гегелевской «прекраснодушной» теории о том, что «все действительное — разумно, а все разумное — действительно», теории, которая была основой «примирения с действительностью». Доктор Крупов видел в втой теории оправдание существующего зла и готов был утверждать, что «все действительное безумно». «Не гордость и пренебрежение, а любовь привели меня к моей теории», — говорит Крупов.
Для того чтобы исчезли чудовища безумия, нужно чтобы изменилась атмосфера, доказывает доктор Крупов. Некогда вемлю попирали мастодонты, но нкменился состав воздуха, и их не стало. «Местами воздух становится чище, болезни душевные укрощаются, — пишет Крупов, — но нелегко перерабатывается в душе человеческой родовое безумие».
Доктор Крупов принадлежит к художественному типу «друзей человечества». В нем есть черты самого Герцена. В русской литературе, нак это отметил Некрасов, нет вмени более громкого и славного, чем имя народного заступника. И первым среди них был Радищев, «мимоездом», из Петербурга в Москву, составивший свою книгу правды и скорби. В этом традиционном и благородном жанре путевых записок народного заступника написан рассказ Герцена «Мимоездом».
У Вольтова «из дела выходил роман». Этим он был похож на Герцена. И во время службы в канцелярии, я во время невольных скитаний по русским провинциям Герцен, как Бель тов, повидал столько «дел», что у него возникало даже желание «составить биографический словарь по азбучному порядку». И какое бы «дело» ни раскрылось перед ним, на любой странице он читал его «исторические приметы»; «ничего своего, а все принадлежащее эпохе».
Герой рассказа — чиновник уголовной палаты — страж и раб своей среды, совершенно слившийся с ней. Он «как огня боялся отыскивать облегчающие причины»: «Выйдет, что виновного вовсе нет». «Вот оттого эти облегчительные обстоятельства для меня нож вострый, мешают ясному пониманию дела». Это была в высшей степени оригинальная теория, которой он и руководствовался.
Однако чиновник не был лично жестокосердным. Напротив, он оставался добрым человеком, что придает рассказу какой-то особенный, жуткий смысл.
«Сначала я писал весело, — говорил Герцен о своих первых повестях, потом мне сделалось тяжко от собственного смеха. Я задыхался от поднятой пыли…» Это его признание относится и к рассказу «Мимоездом». Колеса его коляски встревожили пыль на той же дороге, по которой до него проехал
