особенно нужна, он вполне мог бы обойтись без нее. Задержавшись у калитки Рэнда, он произнес: «Добрый вечер». «Добрый вечер, — отозвался Рэнд. — Сегодня прекрасная погода для прогулки». Старик кивнул с таким видом, будто был каким-то образом причастен к тому, что день выдался на славу. «Похоже, — проговорил он, — завтра тоже будет ясно». Затем повернулся и заковылял дальше. Этот обмен мнениями представлял собой нечто вроде ритуала, повторяющегося изо дня в день. Несмотря на чередование дня и ночи, в деревне ровным счетом ничего не менялось. Просиди он на крыльце хоть тысячу лет, сказал себе Рэнд, старик все так же будет проходить мимо и произносить те же слова, как если бы дело происходило не в действительности, а в каком-то фильме, отрывок из которого раз за разом прокручивают зрителям. Время остановило свой бег и зациклилось на осени.
Рэнд не понимал этого и не пытался понять, ибо не знал, что тут понимать. Стерлинг сказал, что, возможно, человек перенапряг свой слабый, доисторический рассудок — слабый или грубый, животный? Во всяком случае здесь доискиваться смысла совершенно не стоило. Неожиданно Рэнд осознал, что прежний мир чудится ему некой мифологической конструкцией, столь же нереальной, как и настоящий. Попадет ли он когда-либо в реальность? Хочет ли он ее обрести?
Отыскать реальность было очень и очень просто. Следовало всего-навсего вернуться в дом и достать из ящика прикроватной тумбочки фотографии. Они освежат память, поставят лицом к лицу с реальностью. Эти снимки куда реальнее того мира, в котором он находится сейчас, и того, в котором пребывал когда-то. На них изображено то, что не являлось до сих пор человеческому взору, было неподвластно толкованию человеческого разума. Тем не менее они относились к неоспоримым фактам. Камера добросовестно зафиксировала то, что попало в объектив; она не фантазировала, не рационализировала и не страдала провалами памяти. Рэнду вспомнился служащий фотоателье, куда он зашел, чтобы забрать снимки.
— С вас три девяносто пять, — сказал тот, протягивая конверт.
Рэнд извлек из кармана пятидолларовую бумажку и положил ее на стол.
— Простите за любопытство, — сказал служащий, — но где вы снимали?
— Это монтаж, — объяснил Рэнд.
— Если так, — проговорил служащий, качая головой, — лучшего мне видеть не доводилось. — Он пробил чек и, не закрыв кассу, взял в руки конверт.
— Что вам нужно? — спросил Ренд.
Служащий перебрал фотографии.
— Вот, — произнес он, показывая один из снимков.
— Что «вот»? — холодно справился Рэнд.
— Человек, который впереди всех, — это мой лучший друг, Боб Джентри.
— Вы ошибаетесь, — возразил Рэнд, забрал фотографии и положил их обратно в конверт.
Служащий отсчитал ему сдачу, продолжая покачивать головой — озадаченно и, пожалуй, немного испуганно.
Не теряя времени, но и не гоня с сумасшедшей скоростью, Рэнд проехал через город, пересек реку и очутился на вольном просторе. Тут он прибавил газу. Взгляд его то и дело обращался на зеркало заднего вида. Служащий был в таком смятении, что с него станется позвонить в полицию. К тому же фотографии могли видеть и другие. Впрочем, полиции опасаться нечего, ведь он не нарушил никаких законов. Разве существует закон, запрещающий фотографировать?
Милях в двадцати от реки он свернул с шоссе на пыльную проселочную дорогу и ехал по ней, пока не достиг моста, переброшенного через небольшую речушку. Судя по следам на обочине, место пользовалось популярностью; вероятно, сюда частенько наведывались рыбаки. Правда, сейчас поблизости никого не было. Рэнд полез в карман за конвертом и с удивлением обнаружил, что у него дрожат руки. Итак, что же он наснимал?
Он поразился количеству фотографий, ему казалось, что их должно быть раза в два меньше. При взгляде на снимки память ожила и возвратилась, хотя ее образы оставались-таки размытыми и нечеткими. Он вспомнил: ему тогда померещилось, что окрестности затянуты пеленой тумана, однако фотографии представляли тот мир с безжалостной резкостью. Почерневшие развалины не оставляли сомнения в том, что город подвергся бомбардировке; на голой вершине холма виднелись скелеты деревьев, каким-то образом уцелевших среди безумия пожара. Что касается людей, спешивших по склону холма, они попали лишь на одну-единственную фотографию, и удивляться тут было нечему: заметив их, он сломя голову кинулся к машине, ему было не до снимков. Разглядывая фото, Рэнд отметил, что люди были ближе, чем ему показалось в тот момент. Должно быть, они находились там все время, просто он, в своем потрясении, не сразу заметил их. Если бы они не шумели, то без труда застали бы его врасплох. Да, как они близко, можно даже различить отдельные лица! Интересно, кто из них тот самый Боб Джентри, которого узнал служащий из ателье?
Рэнд сложил фотографии в конверт и запихнул его в карман пиджака, а затем выбрался из машины и спустился к воде. Ширина речки составляла не больше десяти футов. Под мостом течение слегка замедлялось; здесь было нечто вроде заводи, по берегам которой, похоже, предпочитали устраиваться рыбаки. Рэнд уселся на землю и уставился на реку. Берег нависал над водой козырьком, под которым, на глубине, сновали, должно быть, рыбы, ожидая крючков с насаженными на них червями. Сидеть у воды, в тени раскидистого дуба, что рос за мостом, было приятно и покойно. Где-то вдалеке тарахтела сенокосилка, гладь реки сверкала на солнце, подергиваясь рябью всякий раз, как очередное плавучее насекомое попадало в рыбью пасть. Хорошо, подумал Рэнд, отличное место, чтобы отдохнуть. Он попытался освободить мозг, избавиться от воспоминаний, притвориться, будто ничего не случилось, будто тревожиться совершенно не о чем. Однако его попытки оказались тщетными. Он понял, что должен поразмыслить над словами Стерлинга. «Если идти, не останавливаясь, может, удастся уйти от всего этого?»
До какой степени отчаяния нужно довести человека, чтобы он стал задаваться такими вопросами! Или дело тут не в отчаянии, а в беспокойстве, одиночестве, усталости, неспособности, наконец, предугадать будущее? Да, неспособность предугадать будущее или страх перед завтрашним днем. Это волнение сродни знанию о том, что через несколько лет (всего ничего, иначе откуда бы тот тип из ателье узнал своего приятеля на фотографии?) боевая ракета сотрет с лица земли крохотный городок в штате Айова. За что его уничтожать?
Обыкновенный провинциальный городок, не Лос-Анджелес, не Нью-Йорк и не Вашингтон, отнюдь не транспортный или промышленный центр, никакое правительство в нем не располагается. Ему достанется просто так, по ошибке, из-за отклонения от программы. Впрочем, какая разница? Вполне возможно, что через те же несколько лет придет конец стране и всему миру. Так оно и будет, подумал Рэнд. Сколько усилий, сколько надежд и упований — и все, все без исключения пойдет коту под хвост. Разумеется, от подобного исхода захочется не то что уйти, а сбежать, рассчитывая найти где-нибудь по дороге забвение. Однако необходимо, чтобы было откуда уйти, ибо так, с бухты-барахты, никуда и ни от чего не уйдешь.
Сидя на берегу реки, Рэнд размышлял о том, что сказал Стерлинг, и не торопился прогонять обуревавшие его мысли, которые при иных условиях, в иной обстановке счел бы нелепыми и праздными. Мысли накапливались в его мозгу, как бы порождая новые пространство и время, и вдруг он понял — внезапно и сразу, без утомительных поисков ответа, — что знает, откуда следует начинать. На мгновение ему стало страшно, он почувствовал себя дурачком, угодившим в ловушку собственных бессознательных фантазий. Здравый смысл твердил ему, что так оно на самом деле и есть. Горькие странствия отвергнутого по бесконечным дорогам, шок фотографий, странная, месмерическая притягательность тенистой заводи, словно отделенной от реального мира, — если сложить все вместе, чем не бредовая фантазия?
Рэнд поднялся и повернулся лицом к машине, однако перед его мысленным взором по-прежнему маячило то место, откуда следовало начинать. В мальчишеском возрасте, лет девяти или десяти от роду, он обнаружил распадок, не то чтобы овраг, но и не лощину, выводивший от холма, на котором стояла ферма дядюшки, в речную долину. Он был в том распадке один-единственный раз, больше не получилось: работы на ферме вечно было невпроворот. Рэнд принялся вспоминать, что и как, но быстро сообразил, что память вновь подводит его. Ему вспоминался лишь один миг, мгновение истинного волшебства, некое подобие кадра из художественного фильма, картина, которая почему-то запечатлелась в памяти. Почему? Может, потому, что лучи солнца как-то по-особенному осветили тогда местность? Или потому, что у него будто открылось второе зрение? Или потому, что он на долю секунды ощутил истину, соприкоснулся с тем, что лежит за гранью повседневности? Так или иначе, он был убежден, что познал подлинное волшебство.
