подозрительного не нашли нигде.
— Вот, видите, не нашли, — обрадовался добряк Строганов, — небось, чужой, неведомый Алызге, забежал сюда к нам кочевник… Неповинна бабенка, как есть, ни в чем. А таперича айда, домой, ребятушки, надо крестницу успокоить. Сам Господь Татьяну Григорьевну от беды уберег. Пойдем и ты, Алызга. Вижу, зря распалился на тебя.
И Семен Аникиевич ласково погладил по голове дикарку.
Весь маленький отряд двинулся в острог.
Глава 9
В СВЕТЛИЦЕ. — СТРАХИ. — СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ
Быстро оправилась от своего испуга Танюша. Уже к вечеру отошла настолько, что, несмотря на все доводы няни Анфисы Егоровны, вынянчившей свою «золотую кралечку», велела позвать сенных девушек на игры и затеи девичьи в свою светлицу.
— Полежать бы тебе малость в постельке, пташечка! Небось, напужалась-то. Еле от водицы святой отошла. А то игры да песни растревожат тебя и, не приведи, Господи, занедужишься снова, — уговаривала старая нянька свою любимицу.
Но любимица и слышать не хотела о лежанье и отдыхе.
— Не недужная я какая, штобы зря пролеживать перины, няня, — говорила бойкая, веселая девочка. — Скушно мне так-то… Ишь невидаль: спаслась от кочевниковой стрелы… Так ведь спаслась же, не попала в меня стрела та…
— Еще что скажешь! Не попала! Храни, Господи! — так и залилась нянька со страха.
— Ну, вот видишь. Стало быть все и ладно. А коли ладно, зови сенных девушек: Агашу, Марью да Аннушку, да изготовь нам гостинчика, нянечка, пряников инбирных да паточных, бруснички моченой, орешков да репки в меду, да клюквы… Ладно, нянечка, побалуешь нас?
И прыткая, живая, веселая девочка ласковой кошечкой прильнула к груди старухи.
— Ладно уж, ладно, побалую тебя, озорница. И сластей вам изготовлю да сотового медку, инбирного. Будешь довольна, ласточка, — размягченная поцелуями своей любимицы отвечала старуха.
— И Алызгу велишь покликать, нянечка?
— Ну, уж нет! Алызгу не пущу к тебе. Она, негодница, господское дите не уберегла давеча в роще, допустила разбойника стрелять в тебя. Видеть ее, мерзкую, не могу, «бесерменку»[52] эту! — неожиданно захорохорилась Анфиса Егоровна.
— Да ведь она не виновата, нянечка. Разбойник так подкрался, что и не заметила она.
— Ладно уж, не защищай свою любимицу. С той поры как поселилась у нас эта нечисть, прости, Господи, «бесерменская», ты опричь нее и видеть, и знать никого не хочешь… Верно околдовала тебя полонянка эта. Тьфу!
И старуха Егоровна энергично сплюнула при одном упоминании о треклятой «бесерменке», которую не выносила с первых же дней ее поселения в Строгановском городке. Отчасти набожную няньку Анфису отталкивала Алызга, как верная своим богам язычница, отчасти — ревнивая старуха завидовала той дружбе и любви, которую питала к «бесерменке» ее ненаглядная Танечка. И ответное отношение, самая холодность Алызги к Тане раздражала Егоровну.
— Ишь кочевряжется кочевое отродье… Ей бы ножки целовать у нашего андела, а она, идолша поганая, волк-волком только и глядит! — не раз говаривала о своем враге-остячке Анфиса.
Но на этот раз хорошенькой Тане удалось таки уговорить няньку, и вскоре веселая толпа девушек и коренастая, сильная, хоть и маленькая, фигурка Алызги появились у ней в светличке.
Молодежь разместилась по лавкам, грызя орехи и подсолнухи, да жуя сладкие пряники и лепешки. Говорили все разом, говорили все об одном утреннем происшествии, о разбойнике, осмелившемся стрелять в молоденькую хозяйку. Одна Алызга молчала. Она сидела, угрюмо уткнувшись, по своему обыкновению, в стену, и глаза ее безучастным, тусклым взором смотрели прямо перед собой. Наговорившись вдоволь, девушки затянули песню.
Миловидная черноволосая Агаша, главная запевала Строгановских хором, лихо подбоченилась, руки в бока, и первая затянула своим звонким голоском:
— Стой, никак песню-то сама сладила, Агаша? — с хохотом бросаясь к ней и целуя веселую девушку кричала Таня.
— А то нешто не сама? — лихо тряхнула своей черненькой головкой ее бойкая сверстница и, помолчав немного, подхватила снова:
— На радостях и поется-то, и пляшется, боярышня, что вызволил тебя Господь из беды! Хорошо нешто сладила песенку, девицы? — весело обратилась она к окружающему ее сонму подруг.
— Што и говорить, ты у нас мастерица! — откликнулась сероглаза Домаша, с благоговением глядя на хорошенькую запевалу.
— Небось, другой такой, весь свет исходи, не найдешь, — вторила ей Аннушка, тихая, ласковая девушка с длинной косой.
— Такая затейница, што и сказать нельзя! Небось, саму Алызгу развеселишь, — засмеялась хохотушка Машенька, лукаво скосив глаза на притаившуюся в своем уголке Алызгу.
Та при упоминании своего имени медленно подняла голову.
— Што надо? — нехотя спросила она на ломаном русском языке.
— А то надо, што больно ты угрюма, бесерменская княжна. Ходишь ровно идол мохнатый в своей оленине. Пугало ни дать, ни взять. То ли бы дело, бабочка, в летник тебя да убрус нарядить. Поди, подойдет тебе летник-то куды гораздо более, нежели пугальная твоя одежа! — со смехом, хватая за руки Алызгу и вытаскивая ее на середину комнаты, кричала Агаша.
— И то бы, обрядить ее… То-то смеху будет! — подхватила Машенька.
— Не надо, не троньте ее, — вступилась Таня, — пущай сама обрядится.
Хошь, подарю тебе свой летник из червчатого атласа да убрус покойной матушки, Алызга? — предложила она ласково дикарке.
— Не надо Алызге, ничего не надо! — сурово отвечала та.
— Нет, ты обрядись! Чего кочевряжишься? — появляясь на пороге, произнесла сердито няня Анфиса Егоровна. — А вы вот што, девушки, больно ей воли-то не давайте! Руки ей скрутите, да и обрядите бесерменку. Что с ней долго канителиться. Потешьте золотую нашу хозяюшку, — с недобрым взглядом в сторону Алызги заключила она.
— Нет, нянечка, не надо, — взмолилась Таня, — коли не хочет Алызга, зачем же силком?
— Дура она, што не хочет! — окончательно вышла из себя нянька. Небось, хочет, только сказать боится. Кому не охота летник червчатый да кику нарядную надеть? Ладно уж, раскошелюсь на радостях. Ты, гляди-ка, выросла из алого летника-то, кралечка, а ей, карлице-малявке, как есть в пору буде. Да мою кику дам, што в молодости по праздникам надевала, высказала свою мысль Егоровна.
