самого берега.
Подготовив место для ночевки (пришлось разровнять площадку, углубить русло ручейка, чтобы не было сыро, и проложить сквозь камыши тропку), он разобрал рюкзак. Затем закусил колбасой с помидорами и занялся резинкой. Занеся ее в воду, пошел ловить крабиков – на Черном море прибрежная рыба ловиться исключительно на них. Через полчаса семнадцать короткохвостых юнцов томились в бутылке из-под Очаковского пива, и он отдался времени.
К этому времени мусор уплыл к Новороссийску, раскрасневшийся от солнца, спиртного и обильной еды народ мало помалу эвакуировался, и к девяти часам вечера берег опустел совершенно.
Стало совсем хорошо. Полчаса поплавав, любуясь закатом, Смирнов проверил снасть (попался большой ерш) и пошел к себе.
Дойдя до середины тропы, он замер: в берлоге, застланной одеялом, спиной к нему сидела перед раскрытым зеленым рюкзачком девочка лет семи. Длинные ниже плеч волосы, синее платьице в мелкий цветочек и с кружевами, белые полукеды. Она вынимала и раскладывала по сторонам вещи и продукты – друг за другом на свет являлись свитер, джинсы, баночка шпрот, пачка печения, жареный шашлык в запотевшем полиэтиленовом пакете, полбулки хлеба, бутылочка минеральной воды и пакет ананасового сока.
– Ты что тут делаешь?! – очувствовавшись, воскликнул Евгений Евгеньевич.
Девочка обернулась, он увидел открытое волевое лицо с ямочками в уголках рта, небольшой шрам на правом виске, большие серые глаза, худенькую шею.
– Меня… меня забыли, – обезоруживающе заморгала она.
– Забыли?!
Ему стало нехорошо. Он увидел происходящее глазами милиции и родителей девочки. Он видел, как здоровый щетинистый дядя, весьма подозрительный на вид и к тому же столичный и, следовательно, извращенный, беседует в укромном месте с доверчивой розовощекой дошкольницей.
– Да, забыли, – вздохнула девочка, сделав лицо печальным. – Они всю ночь гуляли с соседями по месту, а утром уехали сердитые и больные.
– И мама уехала?
– Да.
– Не вспомнив о тебе?
– Нет, мама вспомнила, спросила папу – он мне отчим. Они поговорили, посмотрели в машину, походили вокруг нее и, не найдя моих вещей, решили, что меня не было, что я осталась у бабушки.
Смирнов сел перед девочкой на корточки и посмотрел в глаза.
– Насколько я понял, эту сцену ты наблюдала из-за дерева?
– Нет, я сидела в кустах наверху.
– А зачем? Что ты этим хотела доказать?
– Ничего не хотела. Мне просто хотелось остаться одной.
– Так они уехали утром и не вернулись?
– До вторника меня не хватятся. Мама во вторник выйдет на работу – она была на бюллетене, и утром придет бабушка сидеть со мной. И тогда они начнут меня искать.
– Но родители могут захотеть узнать, как ты поживаешь, и позвонят бабушке?
– У нее нет телефона.
– Понятно… А что ты с утра до вечера делала? И вообще, где вы стояли?
– Тут, недалеко, в щели. Я купалась, загорала. А когда люди ушли, стало страшно, и я пошла к вам. Как вас зовут?
– Женя.
– Дядя Женя?
– Как хочешь. А тебя как?
– Оля.
– А почему ты пошла ко мне? Я ведь страшный?
Смирнов скорчил зверскую гримасу. Девочка засмеялась.
– Нет, вы добрый. Я смотрела на вас сверху. Вы пели хорошую песенку и смотрели на красивый закат.
Смирнов, готовя площадку для ночевки, вспоминал ночь, проведенную с Ксенией. И напевал Окуджаву. 'И в день седьмой, в какое-то мгновенье она явилась из ночных огней'.
– Сейчас я злой.
– Вы, наверное, просто не ужинали.
– Точно. Обычно я пеку рыбу в золе, а она начинает ловиться после заката.
– Как здорово! Я люблю рыбу, печеную в фольге.
– У меня нет фольги.
– У меня есть. Мама в нее продукты заворачивает.
