– Ну, по мере возможностей.
– Ничего не вижу. Судя по всему, ты устал от всего этого. Ты слишком умен, чтобы наслаждаться властью, деньгами, красивыми куклами. И меня ты приводил и привел, чтобы... В общем, ты как та пресытившаяся герцогиня из 'Человека, который смеется'... Ничего у тебя нет, и ничего больше не будет. Ты не привык просто жить, слушать хорошую музыку, ценить женскую красоту, играть в шахматы или домино, театр ты презираешь, путешествия надоели. Зачем тебя убивать? Ты сам себя убьешь, или тебя устранит молодой и жадный коллега по бизнесу. Есть у тебя такие?
Чихай покивал, покручивая чашку:
– Есть. А к тому, что ты сказала, стоит добавить головную боль – у меня беспрестанно болит голова.
Даша отметила, что тема разговора ему не нравится. И русло, которое приняло устроенное им действо, тоже.
– Может, отпустишь? Давай разойдемся по своим колокольням? – спросила она, расправившись с бутербродом и принявшись за осетрину. После операции на нее напал едун.
– Честно говоря, сейчас я не представляю себе ситуации, в которой я мог бы тебя отпустить. Наверное, это из-за того, что с тобой я чувствую себя лучше. Кстати, с проволочками на зубах ты была лучше. Потому что меньше говорила.
Даша расстроилась. Она вспомнила свое лицо, требующее доделки. 'Что ж, подумала она, – это лишний повод быстрее отсюда убраться'. И сказала, улыбнувшись пошире:
– Жаль, что не можешь отпустить... Хотя все еще впереди, может, передумаешь.
Чихай угрюмо смотрел, и Даша, побоявшись, что мрак, темнивший его глаза, войдет и в нее, спросила:
– Расскажи о себе. Как ты таким стал?
– Как? По жизни, как еще? Хотя причем здесь жизнь... Еще маленьким я ненавидел слабость, ненавидел несчастье. В детском саду я бил беззащитных, бил маменькиных сынков, издевался над несчастными воспитательницами. В школе то же самое. Одноклассники, не способные себя защитить, вызывали у меня лютую ненависть. И преподаватели тоже... Я ненавидел учительницу, бледную, беспомощную и несчастную, с которой жил учитель черчения. Он уводил ее с уроков и трахал в учительской. Я это видел... Все это видели.
– В замочную скважину?
– Да. Ей было противно, она его ненавидела, но ничего сделать не могла. Слишком прочно сидела в своей беспомощной лузе. И я стал ее преследовать. Я подкладывал ей кнопки, клал в журнал дохлых мышей, раздавив их ботинком, однажды даже облил ее из-за угла мочой из майонезной банки. И добился своего – она ушла. Из школы, и от учителя.
– Ты бы лучше его облил.
– А что его обливать? Он был сильным и мог ответить... А учительница потом вышла замуж за преподавателя сельскохозяйственного техникума. Я видел их. Он, хиляк и заика, держал ее под руку и на всех смотрел огнедышащим...
– Ты просто сам был слаб, – перебила Даша, не желая впускать в сердце расслабляющее понимание. – И не в силах преодолеть свою слабость, издевался над чужой слабостью.
Она забылась, халатик распахнулся, и Чихай увидел ее грудь.
– Может быть, может быть. Хотя я не знаю человека, который осмелился бы назвать меня слабым. По крайней мере, сейчас.
– Это другое... – Даша, протрассировав взгляд собеседника, запахнула халатик.
– Может быть... Но хватит об этом. Сейчас тебя уведут, помоют, переоденут и всякое такое. Вечером я нарисуюсь и буду издеваться над твоей слабостью, До самого ее донышка буду издеваться. Ты поняла?
– Только издеваться будешь? – растерявшись, выдала Даша подсознательные мысли.
– Не только, – ответил Чихай и, выпив кофе одним глотком, ушел.
40. А это утром стреляли...
Даша стояла перед зеркалом в длинном черном платье. Декольте спереди, декольте сзади, разрез сбоку. Хорошее, дорогое платье. Им пришлось постараться. Особенно с туфлями. Нашли похожие туфельки с каблучками разной высоты. Так приятно ходить, не хромая. Железки, правда, оттопыривали платье. Охранники хотели откусить их кусачками или перепилить дисковой пилой, но она не позволила. И Савик, всем командовавший, не стал настаивать. Мертвенно-красивая, назвавшаяся Алисой, только усмехнулась:
– Ну и дура. Могла бы последние денечки без них походить.
'Последние денечки? Дудки! – Даша поправила вуалетку (дома она успела сунуть ее в карман халатика). – Я еще повоюю.
Я давно уже не в том мире, где молятся.
Я в том, где борются за себя.
Это Хирург меня перетащил.
Если ты в силах отдать лицо, ноги, уютную квартиру, дачку с цветами, значит, ты в силах взять свое. Взять свою жизнь.
Нет, я не стала такой, как они. Мне многого не нужно. Только свое.
А новое лицо? Чье оно?
