представьте, что мы отвернулись от проблемы сохранения кошек, и они совершенно истреблены или мучительно вымерли. Что случиться? А случится непоправимое: из сознания человека исчезнут символы плодовитости, символы сексуальности, символы возрождения. А теперь взгляните на этих бедных животных, животных, как никогда близких к смерти, и увидьте в них грядущее. Мы должны спасти их, спасти их соплеменников, находящихся на пороге, на пороге гибели человечества. Как это сделать? — спросите вы. Очень просто. Жертвуйте мелочь, жертвуйте небольшие деньги, жертвуйте весомо, грубо, зримо, и будущее человечества будет спасено. Спасая кошек, мы спасаем себя — вот мысль, которой я заключаю свою речь.
Успех моего выступления был таков, что алебастровой кошечке пришлось два раза сходить «по большому». Особенно ей досталось от бедуинов — Стефан Степанович, озабоченный стремительностью исчезновения со стола закусок, шепнул жителям Ближнего Востока, что пламенная моя речь посвящена, в том числе, и бесправному положению мусульманских кошек на территориях, оккупированных государством Израиль, и потому в замке с минуты на минуту ждут внезапного появления «Моссад». Бедуины, пошептавшись, лишили свои кошельки наличности в пользу алебастровой кошки и ее ближневосточных родичей и торопливо скрылись.
38. Конец!
Все бы хорошо — денег набралось более двадцати тысяч в твердой валюте, но Судьба своевольно и без всякого согласования с заинтересованной стороной, то есть со мной, прибавила несколько болезненных раундов к нашей с Эдгаром борьбе.
Эта Судьба! Представляю, как она сидела в укромном кресле с бокалом шампанского в руке, сидела и смотрела на публику, на картины предков фон Блада, на сверкающие хрустальные люстры, смотрела, думая, что же еще этакого со мной сообразить, чтоб жизнь моя не казалась сотой, стремительно наполняющейся медом.
И сообразила. Нет, к сожалению, она ничего не придумала ни с картинами в тяжелых рамах, ни с люстрами — я не попал в больницу как пуэрториканец Хосе Мария Сидороу, потому что они не пали мне на голову. Судьба придумала коленце позамысловатее. Что? Да конечно, женское коленце. Она просто свела Адель с Теодорой. Те, поговорив по-свойски, скоро расшифровали ситуацию, проанализировали ее составляющие и, судя по их глазам, полным змеиной плотоядности, решили вернуть меня к моему корыту, то есть к развалившемуся дому в деревне и коту в сапогах, согласному есть проросший лук и прошлогоднее сливовое варенье.
Нет, я не виню Адель. Ревность есть ревность, да и решение посчитаться со мной за ложь, есть правильное решение, ибо лгать нехорошо, это каждый знает. Да и понимаю я эту гражданку, то есть Судьбу. Если бы я сидел в ее роли в укромном уголке с бокалом шампанского в руке и посматривал на вас, читатель, посматривал на вас, строящего радужные планы, строящего, и, может быть, даже с успехом их воплощающего, я по людской своей конституции точно бы придумал на вашу голову несколько на первый взгляд опускающих руки сюрпризов, чтобы вам, лет так через сорок, было что рассказывать правнукам, если вы их, конечно, достойны, то есть хватило вам сил и жизнелюбия решительно показать этой ветреной даме красноречивую фигуру из двух рук, сопроводив ее посылом из четырех коротких исконно русских слов.
Если так поступить (по себе знаю), то эти четыре коротких русских слова в один прекрасный день обратятся маленькими ладными пулями, которые заставят ее попрыгать перед вами на одной ножке, и бытье ваше после этого танца судьбы станет простым и всеобъемлющем, как компьютер.
Что касается меня, то я, конечно же, не стал бы в нее стрелять — с ней жить намного интереснее, чем с сериалами, Интернетом и всеми вместе взятыми виртуальностями и стереотипами уровня Прасковьи, юной супруги Б, живущей под девизом, «Я этого достойна». Выдуманная жизнь — есть выдуманная жизнь, ее иногда надо нервно выключить, чтобы увидеть себя утонувшим во мраке внутренней и внешней пустоты. Но самому это сделать трудно, а иногда и невозможно по простым человеческим причинам, потому-то Бог время от времени берет инициативу на себя и вручает легкомысленной Судьбе кормило (или пульт) отдельно взятой жизни. И она, эта Судьба, исполнись ей вместе с вами хоть восемьдесят, от вас не отстанет со своими премилыми женскими штучками, премилыми, если, конечно, вы будете вовремя подливать ей шампанского.
Но иногда ее заносит. Занесло и на этот раз. Увидев результат заноса, я произнес вполголоса «е-мое…», затем истерично засмеялся, и смех мой органично и скоро обратился в нечто подобное сдавленному рыданию. Эта дура, эта Судьба, эта, не побоюсь крепкого слова, женщина, привела в замок, кого вы думаете? Да, чувствую, вы смогли бы работать Судьбою, ибо вы угадали — она вернула в замок Надежду, она вернула в замок мою беду!
Помахав мне издали пальчиками и послав воздушный поцелуй, дочь Блада, конечно же, немедленно образовала тройственный союз с Аделью и Теодорой. Я понял, что мне конец, если, конечно, они из-за меня не передерутся насмерть. Надежды на это было мало — женщины никогда не дерутся за мужчин с одним котом в виде финансовой движимости. Они дерутся лишь за длительную зелено-радужную перспективу, или красную, если у вас такой «Феррари». Поделить же, то есть составить сетевой график на понравившегося самца с однокомнатной квартирой, или, как сейчас говорят, мужчинку, можно и без драки, а положив ногу на ногу в приятном разговоре, за чашечкой «капучино» или даже на коротеньком перекуре (насколько мне известно, мужчины с противоположным полом только так и разбираются).
Говорили мои родные женщины головка к головке минуты три, поговорив, разом на меня лисьи посмотрели. Я по-прежнему стоял посереди зала, стоял ватный, стоял придавленный к полу упавшими на мою голову объективными обстоятельствами.
Эти три взгляда! Чего только в них не было! И злорадство хирурга, потирающего руки над вашим разверстым чревом, и шакалье вожделение вашей еще не искромсанной печенью, и чисто женское «Ну, субчик, погоди!»
Что я мог сделать в таком антураже? Только обратить взор, сделавшийся заискивающим, на Эдгара.
Он, поймав его, злорадно ухмыльнулся. Опустив плечи, я подошел к коту походкой маркиза, заслуженно идущего к революционной гильотине, присел и стал говорить:
— Вот такие дела… Что будем делать, дружок? Видишь, Адель уже звонит? Догадываешься кому? Наталье, конечно. Сейчас она явится и увидит тебя в виде жертвы бегства Наполеона из России…
— Да, меня она увидит — шрамы украшают мужчин, — ответила довольная кошачья морда. — А вот тебя вряд ли. Вряд ли она тебя увидит, узнав о тебе и твоих махинациях от этих милых женщин. Собирать милостыню с помощью задрипанных кошек, собирать, чтобы ее, прекраснейшую в Москве принцессу, прикупить! Да она оскорбится от заколки до самых своих розовых пяточек.
— Не время сейчас счеты сводить, — попытался я взять его на руки с целью умиротворения.
Он не дался.
— Погоди ты, — посмотрел неприязненно.
— Что, придумал что-нибудь?
— Что тут придумаешь? Остается только демарш совершить…
Он пошел к кошкам, растолкал их, что-то коротко приказал, предварительно саданув одной по морде открытой перчаткой, то есть сапогом. И, приняв вид израненного солдата наполеоновской гвардии, направился к заговорщицам. Кошки, сумевшие встать после химической обработки инсектицидами, клином двинулись за ним. Они жалобно мяукали, но двигались как залатанные, но вполне дееспособные бронетранспортеры.
— Вряд ли у них выпросишь пощады, — усомнился я, придя к мнению, что Эдгар решил надавить на женскую мягкость, ведь мягко у женщин только снаружи, внутри у них кремень.
Я был не прав, мой кот выпросил у них требуемое, но с точностью до наоборот. После того как на глазах у всего света, Эдгар, совершив плавный вираж с видимым удовольствием пописал на Теодорины туфельки, а его ведомые скопом сделали то же самое в непосредственной близости от таковых Адели, глаза женщин, обратились почему-то на меня — их распирал вопль о пощаде. Я, удивленный тем, что Надежда осталась не помеченной, пошел к ним.
«Видимо, пожалел ее как хозяйку», — решил я, приблизившись к геометрическому месту скрещения взглядов гостей. Постояв, встал в позу, сделал чувствительно-емкую паузу и сказал, обращаясь к последним, что имевший место факт без сомнения имеет глубокое символическое значение, так как
