целях рекламы: это было частью той игры, в которую играло все семейство. Какому-нибудь близкому другу он мог бы, наверное, объяснить это так: я прикидываюсь шутом, чтобы отвлечь внимание людей и, пока они будут меня разглядывать, спокойно обшарить их карманы.
— Кто сказал «персик»? — отозвался другой спящий, молодой еврей-художник, вообще отличавшийся необычайным чутьем.
Лавиния Кинг перешла от окна к столу. На столе стояли четыре огромные вазы-полушария из серебра. В них находились самые лучшие цветы, которые только можно было достать в Лондоне — дар аборигенов ее таланту. Одна из ваз, впрочем, была заполнена персиками по четыре шиллинга штука. Лавиния бросила один брату, другой — рыцарю Академии художеств.
— Не пойму, что это за человек, — продолжала свои рассуждения Эми Брау. — Возможно, он как-то связан с этим домом.
Блауштейн, художник, весь погрузился в мякоть персика, блестя очками с толстыми стеклами.
— Да-да, дорогая, — вещала Эми дальше, откашлявшись. — Вам предстоит путешествие, и именно из-за этого письма. Девятка плюс туз — это десять, плюс тройка опять тринадцать! Вы еще получите свой недостающий подарок. Это так же верно, как-то, что я туг сижу.
— Правда получу? — спросила Лиза, чуть не задыхаясь от жары. Да не сойти мне с этого места!
— А может, хватит? — раздраженно воскликнула Лавиния. — Я хочу спать!
— Если ты уйдешь спать с моего дня рождения, — отозвалась Лиза, — я перестану с тобой разговаривать.
— Может быть, поделаем что-нибудь? — спросил Блауштейн, никогда не умевший делать что-нибудь, кроме своих рисунков.
— А давайте споем, — предложил брат Лавинии, выбрасывая персиковую косточку и снова закрывая глаза.
Биг Бен пробил половину часа. В своем историческом величии он не обращал внимания на земные дела: что ему смены династий? Он и их видел немало, а ведь он еще так молод!
— Да заходите же, открыто! — громко проговорила вдруг Лавиния Кинг: ее чуткий слух различил легкий стук в дверь.
Она ожидала чего-то необыкновенного, однако это был лишь ее личный пианист-паралитик, калека с манерами спятившего миллионера и моральными принципами международного шпиона, вообразившего себя епископом.
— Надеюсь, ты хорошо встретила свой день рождения? — осведомился он у Лизы, после того как поздоровался со всеми присутствующими. — А теперь я хотел бы представить тебе своего друга, Сирила Грея.
Удивлению гостей не было границ. Они только теперь заметили, что в номер вошел еще один человек, остававшийся до сих пор как бы невидимым и неслышным. Он был велик ростом и почти так же худ, как пианист, но его отличала одна особенность: он умел не привлекать к внимания. Когда его заметили, он повел себя самым обычным образом — улыбка, поклон, рукопожатие, несколько слов приветствия. Но, как только церемония представления закончилась, он как будто исчез снова. Разговоры иссякли; Эми Брау улеглась спать; Блауштейн отправился домой, Арнольд Кинг — тоже. Пианист поднялся, чтобы последовать их примеру, и огляделся в поисках своего друга. Лишь теперь остальные заметили, что тот сидел на полу, скрестив ноги, нисколько не обращая внимания на всю компанию.
Эффект от этого открытия был прямо-таки гипнотическим. Только что бывший никем в этой компании, он внезапно стал всем. Даже Лавиния Кинг, уставшая от светской жизни уже к тридцати годам (а сейчас ей было тридцать четыре), отметила для себя нечто новенькое. Она вглядывалась в его неподвижное лицо. Челюсть казалась квадратной, все лицо — плоским; маленький рот с ярко-красными, как мак, губами, необычайно чувственный. Небольшой нос, закругленный, но тонкий. Казалось, что вся жизнь этого лица сосредоточена в ноздрях. Маленькие темные глаза, странные брови, под которыми таился вызов, и прядь непослушных волос на лбу, напоминавшая одинокую пинию на склоне горы: за этим исключением образ гостя представлялся совершенно гладким, ровным. Волосы были с проседью, череп был необычайно узким и длинным. Она вновь попыталась заглянуть ему в глаза. Те неподвижно смотрели в одну точку, в бесконечность. Зрачки казались острыми как булавки. Она поняла, что он не замечает ничего и никого в номере. Тщеславие знаменитой танцовщицы вновь выручило ее. Она подошла к этой неподвижной фигуре и насмешливо поклонилась ей. То же самое она могла бы проделать перед каменной статуей. К своему удивлению она внезапно почувствовала на плече руку Лизы: в ее глазах она увидела испуг и возмущение. Подруга отодвинула ее в сторону и, обернувшись, она увидела, как Лиза опускается на колени перед сидящим, глядя ему прямо в глаза. Было очевидно, что он не замечал ничего из происходящего вокруг.
Лавиния Кинг ощутила вдруг беспричинную злобу. Она подхватила своего пианиста под руку и поволокла к окну.
О ней ходили слухи, что она слишком близка со своим музыкантом, а слухи, как известно, не всегда лгут. Сейчас она воспользовалась ситуацией, чтобы приласкаться к нему. Моне-Кнотт (таково было его имя) воспринял это как знак ее расположения. Ее страсть наполняла его кошелек деньгами, а его самого — гордостью. Не отличаясь страстным темпераментом (он был своеобразный тип заботливого женственного мужчины), он окружал заботой танцовщицу, которая вполне могла бы найти себе более подходящего любовника.
У этого человека не было даже ревности того автомобильного магната, который финансировал турне Лавинии.
Однако в эту ночь она не могла заставить себя думать о нем: ее мысли все время возвращались к человеку на ковре,
— Кто он такой? — спросила она строгим шепотом. Как, ты говоришь, его зовут?
— Сирил Грей, — ответил Моне-Кнотт равнодушно. Его считают величайшим в Англии знатоком своего дела.
— А чем он занимается?
— Этого никто не знает, — последовал странный ответ. — Он никогда не показывает своего искусства. Говорят, что это крупнейший лондонский мистик.
— В жизни не слышала подобной чуши! — рассердилась танцовщица. — Тогда я тоже мистик, потому что родилась в штате Миссури.
Пианист уставился на нее, не понимая.
— Шучу, — пояснила она. — Потом покажешь мне как-нибудь, как это делается. Но думаю, что все это — сплошной обман.
Моне-Кнотт пожал плечами: эти темы его не интересовали.
Неожиданно раздались удары Биг Бена: полночь. В гостиничный номер вновь ворвался реальный мир. Сирил Грей распрямился, потягиваясь, точно змея после полугодового сна. Какой-то миг — и он превратился в заурядного приторного джентльмена. Обменявшись со всеми улыбками и поклонами, он поблагодарил мисс Кинг за прекрасный вечер, позволив себе сверх того лишь одно замечание насчет позднего часа.
— Заходите почаще, — съязвила Лавиния, — в наше время не часто встретишь такого интересного собеседника.
— Мой день рождения уже прошел, — вспомнила Лиза уже в холле, — а я так и не получила тринадцатого подарка!
Это, видимо, разбудило Эми Брау.
— Там будет такой большой дом… — начала было она, но вдруг оборвала свою речь, сама не зная почему.
— В файф-о-клок меня всегда можно застать дома, — вдруг обратилась Лиза к Сирилу. В ответ он лишь улыбнулся, нагибаясь к ее руке. Однако прежде, чем она заметила это, он уже вышел из номера танцовщицы.
Оставшись одни, три женщины посмотрели друг на друга. Лавиния Кинг неожиданно расхохоталась. Выглядело это настолько нелепо, даже грубо, что подруга в первый раз в жизни не поняла ее. Она бросилась к себе в спальню и захлопнула за собой дверь. Лавиния, почти столь же раздраженная, отправилась в соседнюю спальню и вызвала горничную. Спустя полчаса она уже спала. На следующее утро она решила проведать свою подругу. Та лежала на постели, одетая, с красными припухшими глазами. Лиза
