— А как же ты обходишься с одеждой? — спрашивает он.
— Иногда мне дарят старые вещи, когда лишние, — говорю я.
— У тебя и рубашки-то никогда небось не было, а? — говорит он.
— Рубашки? Нет, как умерла моя кормилица, не было.
— А когда она умерла? — спрашивает он.
— Весной будет шесть зим, — ответил я.
— Сколько же тебе лет? — спрашивает он.
— Не знаю, — говорю я.
— Ну ладно, — говорит чиновник, — а теперь, когда у тебя завелись деньги, купишь ты себе одежонку, потратишься на рубашку?
— Конечно, — говорю я, — я и собираюсь купить себе какую-нибудь одежку.
— А что сделаешь с остальными деньгами?
— Не знаю, — сказал я и заплакал.
— Отчего же ты плачешь, Джек? — говорит он.
— Я боюсь, — говорю я, продолжая плакать.
— Чего боишься?
— А если они узнают, что у меня есть деньги…
— Ну и что тогда?
— Тогда мне больше нельзя будет спать в теплой золе на стекольном заводе, не то они у меня их отнимут.
— А зачем же тебе теперь спать там?
И тут господа заговорили между собой о том, что волнение и заботы чаще всего посещают тех, у кого есть деньги, и это вполне естественно.
— Уверяю вас, — сказал таможенный чиновник, — пока у этого бедного мальчика не было денег, он проводил ночи на стекольном заводе и спал на соломе или на теплой золе самым крепким и сладким сном; а теперь, когда у него завелись деньги, забота о том, как бы их сохранить, вызывает слезы на его глазах и вселяет страх в сердце.
Они задали мне еще очень много вопросов, на которые я отвечал по-детски, как умел, но в то же время стараясь угодить им; наконец, я ушел от них с тяжело набитым карманом, но, даю вам слово, совсем не с легким сердцем, потому как меня пугало мое богатство, я просто-таки не знал, куда с ним деваться. Однако я ушел и бродил какое-то время, не ведая, что же мне теперь делать; проблуждав так часа два или около того, я вернулся и сел у дверей дома господина чиновника; я сидел там, и слезы лились из моих глаз ручьями, пока не иссякли, но я не решался постучать в дверь.
Правда, сидел я там, кажется, не очень долго, потому что кто-то из домочадцев заметил меня; вышла служанка, она заговорила со мной, но я ничего не мог ей ответить, а продолжал плакать; наконец, мой плач донесся до ушей чиновника (купец к тому времени уже ушел), он позвал меня в дом и спросил, почему я все еще здесь.
Я объяснил ему, что я не все время был здесь, я долго бродил и снова вернулся.
— Отчего же, — говорит он, — ты вернулся?
— Не знаю, — говорю я.
— А из-за чего ты так плачешь, — говорит он, — надеюсь, ты не потерял свои деньги?
— Нет, — сказал я, — я еще не потерял их, но боюсь, что скоро потеряю.
— Из-за этого ты и плачешь? — спрашивает он.
Я ответил, что да, потому что знаю, что не сумею сберечь их, они их у меня все равно выманят, а то и убьют, чтобы завладеть ими.
— Кто это они? — спрашивает он. — С какой шайкой ты связан?
Я сказал, что все это мальчишки, но мальчишки испорченные, воры и карманники, такие, сказал я, как тот, что украл бумажник с векселями, отчаянная банда, с которой я не хочу водиться.
— Да-а, Джек, — говорит он, — так чем же тебе помочь? Может, ты доверишь деньги мне, хочешь, я сберегу их для тебя?
— Да, — сказал я с радостью, — если только можно.
— Ну что же, — говорит он, — давай их мне и, пока они у меня, ты можешь быть спокоен, а когда захочешь, я верну их по-честному, с процентами. Я дам тебе на них расписку, если ты ее и потеряешь, — добавил он, — или кто-нибудь ее у тебя отнимет, неважно, никто, кроме тебя, не получит из них ни гроша.
Я тут же вытащил все деньги и отдал их ему, оставив себе примерно пятнадцать шиллингов, чтобы купить что-нибудь из одежды; этим завершилась наша первая встреча. Надежно схоронив мои денежки, я, к моему величайшему удовольствию, совершенно развязал себе руки, да и тревожные мысли, дотоле не дававшие мне покою, стали постепенно выветриваться.
Да, теперь вы видите, как рождаются в нашей жизни треволнения и беспокойства, как они возрастают от вечной погони за деньгами и вечных забот, где бы их сберечь, когда ты их заполучил. Я, который не имел ничего и даже не знал, что такое деньги, не ведал и забот, где их взять и как сберечь; пока у меня не было ничего, я ни в чем и не нуждался; живя без забот, я никогда не ломал себе голову, где раздобыть пропитание или ночлег, я знать не знал, что такое деньги и что можно на них сделать, и, пока они не завелись у меня, не ведал, что такое бессонница или страх их потерять.
Без сомнения, на этот раз мне представлялся счастливый случай, если бы я не оказался глупцом и таким, в сущности, еще ребенком: да, мне представлялась счастливая возможность получить работу или хотя бы обеспечить себе внимание и помощь этих благородных людей, поскольку они проявили такое горячее желание принять участие в моей судьбе, изумившись простодушию моих речей и бедственности (как они полагали) моего положения.
Но я повел себя, как дитя, и, оставив, как я уже говорил, чиновнику все мои деньги, не являлся за ними потом несколько лет; моя дальнейшая судьба и приключения, выпавшие мне на долю, столь пестры и поучительны, что следует остановиться на них поподробнее.
Итак, первую счастливую возможность, предоставленную мне судьбой, я пропустил; обзавелся деньгами, но не знал им ни цены, ни пользы; та жизнь, какую я вел, казалась мне столь естественной, что я не намерен был ее менять, даже и к лучшему; не горел я желанием и приобретать себе одежду, хотя бы просто рубашку, а еще менее искать новое жилье, — стекольный завод был мне по душе, — или бросить привычное занятие — шататься по улицам. Я не знал добра и не умел отличить его от зла, то есть я хочу сказать, что жизнь, какую я вел, не казалась мне такой уж дурной.
Так, в наивности своей, я вернулся к моей нищей жизни, несчастной и убогой, хотя сам я этого не сознавал, ибо не знал иной, а стало быть, не мог о ней и судить.
Мой друг, который вернул те векселя и, если бы не моя настойчивость, никогда сам не подумал бы возвратить их владельцу, ни разу даже не спросил меня, что я за них получил, он только сказал мне, что, если они и дали за них что-либо, это все принадлежит мне, поскольку, как он сказал, он сам никогда не рискнул бы вернуть их, боясь показаться с ними хоть кому-нибудь на глаза, так что любая награда за них принадлежит мне; он даже не полюбопытствовал узнать, сколько я получил и получил ли вообще что- нибудь; таким образом, я обрел полное право владеть моими деньгами.
Как и прежде, я слонялся, где вздумается, но теперь у меня в кармане завелись деньги, правда, я никому об этом и слова не сказал; как и прежде, я охотно бегал по чужим поручениям и получал свое заработанное с искренней благодарностью; однако теперь, когда я бывал голоден, а никто не нуждался в моих услугах и не давал чего-нибудь поесть, я не обивал пороги и не попрошайничал, а шел в харчевню, где, как уже говорил вам, побывал однажды, и брал похлебку и кусок хлеба, всего на полпенни, в редких случаях немножко мяса, а если хотел себя побаловать, то еще на полпенни сыра, тратя на все про все не больше двух-трех пенсов в неделю. В отличие от всей нашей компании, я был малый на редкость бережливый и даже не притронулся к своим гинеям; правда, как я и сказал тому господину в таможне, я понятия не имел, сколько же это гинея и что на нее можно купить.
Так в безделье прошел целый месяц, но однажды утром ко мне пришел мой друг, как я называл его, и говорит: «Полковник Джек, когда мы с тобой опять выйдем на прогулку?» — «Когда захочешь», — ответил я. «У тебя нет сейчас дела?» — говорит он. Я отвечаю «нет», и так, слово за слово он признался, что раз
