Добыча наша составляла двадцать девять фунтов шестнадцать шиллингов, то есть по четырнадцать фунтов восемнадцать шиллингов на брата, что значительно увеличивало мои сбережения, которые становились уже чересчур солидными, чтоб таскать их все с собой, так что теперь мне только прибавилось забот, как бы их сберечь. Я нуждался в верном друге, которому мог бы доверить их, но откуда у бедняги, выросшего среди воров, возьмется такой друг? Стоило бы мне признаться честным людям, что я владею таким богатством, они бы перво-наперво спросили, откуда оно у меня, да и побоялись бы взять его на сохранение — а что, ежели меня за мои делишки рано или поздно сцапают, ведь тогда и их обвинят в утайке краденого и в поощрении воровства.
А покуда суд да дело, мы еще много удачных вылазок совершили, самого разного свойства, и все же ни разу не попались; однако мой напарник Уилл — к тому времени он уж стал взрослым мужчиной, — окрыленный нашими успехами, ступил на совсем иную стезю преступлений и свел дружбу с шайкой отпетых негодяев, которые готовы были взяться за любое грязное дело.
Уилл был парень что надо, здоровяк да к тому же отчаянный храбрец, спуску никому не давал и готов был на все; я заметил, что он уже ставит себя выше нашего брата, ничтожных карманных воришек, и появляется среди нас все реже. Но вот как-то он приходит ко мне и заводит дружескую беседу, как, мол, идут у меня дела, я отвечаю, что по-прежнему занимаюсь нашим старым ремеслом, что было у меня два-три удачных дельца, одно с молодой женщиной, чей карман я облегчил на одиннадцать гиней, другое — с крестьянкой: она только успела сойти с дилижанса, и я видел, как она вытащила кошелек, чтобы расплатиться с кучером, и последовал за ней, пока не представился удобный случай стянуть его, да так чисто, что, хотя в нем хранилось целых восемь фунтов семнадцать шиллингов, она и не заметила, как их не стало; рассказал я ему про несколько дел, принесших мне славную добычу. «Я всегда говорил, что ты счастливчик, Полковник Джек, — сказал Уилл. — Послушай, ты ведь уже не мальчик, не собираешься же ты весь век играть в бирюльки. Я тут втянулся в одно стоящее дело, ей-ей, стоящее, тебя тоже можно взять на него. Введу-ка я тебя в нашу компанию, Джек, — ребята там все отважные и настоящие джентльмены, вот увидишь».
И он вкратце описал мне, чем они занимались; оказывается, эти молодчики набили себе руку на двух самых отчаянных в воровском искусстве специальностях, а именно: когда стемнеет — грабеж на дорогах, а по ночам — кража со взломом. Уилл рассказал мне столько заманчивых историй, о таких великих делах поведал мне, что я, и так привыкший его во всем слушаться, без колебаний решил последовать за ним.
Ясно одно, что из-за полного моего невежества, так как детство я провел без учителей, о чем я уже не раз упоминал, а в какой-то мере также из-за грубости и безнравственности компании, какую я водил, да прибавить к этому, что только к их ремеслу я имел склонность, повторяю, по всем этим причинам мне до сих пор не приходилось даже задумываться, добро или зло я творю, а следственно, меня не тревожили ни угрызения совести, ни сожаления из-за совершенных мною дурных поступков.
И тем не менее оставалась во мне какая-то неведомая сила, которая не давала мне окончательно погрязть в беспутстве и пороке и разделить ничтожный удел моих товарищей. Никогда, к примеру, не имел я привычки употреблять бранные слова; хоть кто-нибудь когда слышал, как я ругаюсь? И пить не пил, не пристрастился к крепким напиткам. Не могу тут не рассказать вам, какой случай уберег меня от этого. Была у меня, как я уже говорил, некая убежденность в моем благородном происхождении; целый ряд самых неожиданных событий укрепили во мне эту своего рода фантазию, и случилось однажды так, что, когда я находился во дворе стекольного завода, что между Розмэри-Лейн и Рэтклиф-Хайуэй, туда зашел один богато одетый господин, свою карету он оставил на улице; зашел, я полагаю, чтобы купить бутылки или еще что из тамошних товаров; и вот, договариваясь о покупке, он через каждое слово вставлял самые грязные ругательства, какие знал.
Наконец хозяин стекольного завода, серьезный, преклонных лет человек, осмелился сделать ему замечание, на которое тот ответил руганью еще похлеще; понемногу, однако, господин этот поостыл, хотя долго еще продолжал сквернословить, разве что не так бойко; в конце концов хозяин стекольного завода не выдержал и повернулся, чтобы уйти. «Ну и ругатель вы, сэр, — сказал честный старик, — бога вы не боитесь, поминая имя господне всуе. Не могу я больше с вами тут разговаривать, уж будьте добры, оставьте в покое мои бутылки и прочее и ступайте за ними в какое-нибудь другое место, не в обиду будь вам сказано, не хочу я иметь дело с таким хулителем божиим, а то как бы мой стекольный завод не обрушился тут вам на голову».
Господин принял сей выговор весьма добродушно и сказал: «Стойте, не уходите, обещаю больше не ругаться, — сказал он. — Если, конечно, утерплю, — добавил он, — во всяком случае, постараюсь, потому, что ни говори, а вы правы».
Тут старик хозяин глянул на него и, воротившись, сказал: «Честное слово, сэр, — сказал он, — просто горько наблюдать, когда такой благородный, хорошо воспитанный господин, и к тому же добродушный, подвержен столь ужасной привычке; ну разве пристало джентльмену ругаться, вы же не из этих чумазых, что работают у печи, или вон тех голодранцев, разбойников малолетних, — сказал он, указывая на меня и на прочих из нашей грязной команды, спавшей в золе. — Даже для них это стыд и срам, — говорит он, — их бы тоже стоило за это проучить. А уж для воспитанного человека, сэр, — сказал он, — для дворянина! Это ставит вас ниже их, а дворяне ведь люди образованные и ученые, не как прочие, сразу вот видно, что вы человек ученый. Заклинаю вас, сэр, когда вы испытываете искушение употребить крепкое словцо, спросите себя, достоин ли будет сей поступок истинного джентльмена? К лицу ли он дворянину? Задайте себе только один вопрос, и разум ваш восторжествует, и вы бросите сие недостойное занятие!»
От этих слов, из коих я не пропустил ни одного, кровь застыла в моих жилах, особливо когда он сказал, что ругаться пристало только таким, как мы; словом, на меня все это произвело такое же сильное впечатление, как и на самого господина, который принял стариковское внушение вполне благосклонно и поблагодарил старика за совет. Именно с тех пор я навек утратил всякую склонность к брани и к крепким выражениям и совершенно не терпел, когда их употреблял кто-нибудь из наших; что же до выпивки, то мне и случая-то не представлялось, поскольку пил я только воду или слабенькое пиво, когда угощали, а крепким кто угостит? И даже после того, как завелись у меня деньги, я все равно обходился без крепкого пива, и желания не было, да и денег тратить на него не хотелось.
А в общем-то, спору нет, никаких принципов, какие внушает образование, у меня не было, и, будучи с малолетства увлечен судьбою моею на путь порока, я совершенно не отдавал себе отчета, сколь губительный след это оставляет в моей душе. Когда же я стал приближаться к сознательному возрасту и уразумел, что я вор, выросший среди всякого рода гнусностей, и мне уготована дорога на виселицу, меня стала часто посещать мысль, что я неверно живу, что я прямиком качусь в ад, и я не раз задумывался и спрашивал сам себя: разве это жизнь, достойная дворянина?
Однако легкие укоры совести улетучивались так же быстро, как возникали, и я продолжал заниматься своим ремеслом, в особенности когда меня поощрял к этому Уилл, о чем я уже рассказывал вам, ибо в подобных делах он был для меня своего рода наставником, и я, следуя привычке подражать ему, достиг в нашей работе такой же ловкости, какою славился мой учитель.
Итак, возвращаюсь к тому, на чем я остановился: ко мне пришел Уилл и рассказал, каким стоящим делом он теперь занимается, и предложил мне присоединиться к нему, пообещав, что тогда наконец и я почувствую себя джентльменом. Только Уилл это слово понимал иначе, чем я, его «джентльмен» означал всего-навсего — джентльмен среди воров или мошенник более высокого пошиба, чем карманный воришка, словом — всякий, кто способен на темные дела, за которые грозит виселица, не чета нам. А мой «джентльмен», которого я вынашивал в своем сердце, означал совсем другое, хотя в точности я и не мог бы объяснить вам, что именно.
Слово это, однако, на меня подействовало, и я отправился за Уиллом; мы оба были еще молоды: Уиллу стукнуло двадцать четыре, а мне к тому времени почти исполнилось восемнадцать, но для своего возраста я был уже довольно рослым малым.
Для начала он познакомил меня с двумя молодцами; мы встретились в нижней части Грейс-Инн-Лейн примерно за час до захода солнца и двинулись оттуда на Пустошь, к тому месту, которое называется Пиндар-оф-Уэйкфилд, где стоит множество печей для обжига кирпича. Отсюда решено было разными тропинками выйти к большой дороге и следовать по ней дальше к Панкрас-Черч[20] в поисках случайной дичи, которую они могли бы, по их выражению, подстрелить на лету. Там, где от большой дороги отходит тропа на Кентиш-Таун, двое из нашей банды —
