ухажеров, ходящих к немке. Что такое группенсекс сейчас может и знают, но вот на практике его применять считается очень неприличным. Да и Гриня бы подобного не потерпел не говоря уже об Ирме, хозяйке хуторка обремененной парализованным дедом и четырьмя детьми.
После их первого похода, я целый день терзался любопытством, моделируя ситуацию и так и эдак. Спрашивать ни у Гусева ни у Покатилова с чего это наши бойцы толпой ходят к немке, не хотелось. Думал сделать разминку для мозгов и расколоть этот орешек по методу Холмса. Но видно с дедукцией у меня напряги, поэтому не выдержал и послал на разведку Гека. Быстро обернувшийся Пучков доложил, что наши ребята занимаются там обычной хозяйственной деятельностью. То есть чинят свинарник и поправляют завалившийся забор. К хозяйке, приставаний не наблюдается совершенно. Бойцы глядя на нее только улыбаются, но рук не распускают. Ничипоренко же выступает в роли переводчика и основной рабочей силы.
Полностью заинтригованный этим докладом, я поймал старшину возвращающегося с очередного похода и зажав его в угол, прямо спросил:
– Григорий Богданович скажи ка мне, как на духу – ты альтруист?
– Шо-о-о?
Глядя на раздувающегося словно рыба-шар собеседника, быстро добавил:
– Стоп! Не надо так страшно шевелить ушами и краснеть глазом! Альтруист это вовсе не то, что ты подумал!
А потом, почесав затылок и осмотрев сопящего Гриню еще раз, перефразировал вопрос:
– Ты зачем к немке ходишь? Да еще и бойцов с собой берешь?
Вспомнивший о субординации старшина, осторожно ответил:
– Так вже товарищу ген... отставить. Товарищу полковник добро дал!
– То, что Гусев разрешил, я и сам догадался. У нас здесь воинское подразделение, а не слет юных натуралистов. Без ведома командира никаких движений не делается. Но я тебя спрашиваю – с какого переполоху вы у Ирмы стройку затеяли?
От этого вопроса Ничипоренко засмущался и только что не шаркнув ножкой ответил:
– Стосковалися мы с хлопцами по работе. Все война, война... А тут забор поправил и как будто дома побывал... Ребятишки вокруг бегают, смеются ... сад как подле моей хаты...
Гриня говоривший все тише и тише под конец вообще замолк, а я слушая его излияния, только и смог что выдавить из себя:
– Офигеть...
Тогда, отпустив собеседника я потопал к себе в расположение по пути соображая, что о причинах мог бы догадаться и сам. Ведь очень часто замечал, с какой тоской наши ребята, в основном призванные из деревень, периодически смотрят на невспаханные поля или сгоревшую пшеницу. Мне, урбанизированному жителю этого не понять.
Зато теперь, увидев старшину с бойцами идущих к ближнему фольварку я опять вспомнил этот разговор. И разговор и ощущения оставшиеся после таких простых Гришкиных слов. Состояние тогда было... в общем хреновое...
Вот и сейчас накатило... Блин! Неужели я действительно настолько бесчувственный чурбан, которому все до лампочки? Но ведь не все, точно знаю что не все! Просто реагирую на окружающее и происходящее немного по-другому чем остальные люди. Тогда почему Гришка на меня тогда смотрел как на дите неразумное? Встав с лавочки, я побрел по дороге идущей вокруг нашей усадьбы, пытаясь впервые за долгое время заняться самокопанием. Почему очень многое проходит мимо меня? Не задевая так как окружающих? Ведь хоть и воюю вместе с ними, но как будто не по-настоящему. Без того надрыва, что есть в остальных людях.
Может оттого что знаю, чем что и как все закончится. Знаю и то, что будет со мной если сегодня или завтра убьют. Да и вообще: ощущаю себя персонажем исторического фильма, самые страшные события которого если и цепляют душу, то гораздо меньше чем этим мужикам. Я ведь все это видел. Еще в детстве видел. И поля забитые сгоревшими танками, и разрушенные города, и черные остовы печей оставшихся на месте сожженных хат. Пусть и в хронике, но большую часть эмоций отпереживал еще тогда.
Хотя, с другой стороны, когда мы ездили в первый крупный освобожденный концлагерь, увиденное, оказалось таким же шоком, как для остальных. Причем настолько сильным, что после посещения лагеря нажрался до полной отключки, хоть и зарекался этого не делать. Просто опыт опыту рознь. К виду трупов я уже привык, и за нутро зацепились даже не ямы заваленные похожими на мумии телами, а оставшиеся в живых. Это было по-настоящему страшно...
Еще, я всем творцам готов был молится, что тот лагерь был не детский. Тогда моя группа, во главе с командиром, имела бы реальный шанс поехать крышей. Но и взрослые, которые весят по двадцать килограмм, пахнут неотличимо от лежащих в ямах и все как один с огромными глазами, недели две не давали толком уснуть.
И ведь угораздило нас, сразу попасть ни в рабочий, ни в пересыльный, а именно в лагерь уничтожения! Подслушанный же разговор армейских медиков, которые осматривали заключенных, добил окончательно. Оказывается практически никого из освобожденных, было уже не спасти. Поздно – крайняя стадия истощения. У них ведь почему глаза такие большие – в последнюю очередь организм вытягивает жир из век и если это случилось то все – шансов нет. И эти глаза, в которых стояла беспросветная боль, меня преследовали очень долго...
Так что в некоторых случаях и опыт прошлой жизни не спасал. Именно тогда я понял чувства бойцов, которые перли на пулеметы даже не стреляя, а мечтая вогнать во врага штык или просто вцепится ему в горло. Такое бывает, когда пуля не приносит удовлетворения, когда хочется рвать тех сук, собственными руками. Хорошо еще что Колычев, который в то время был еще нашим командиром, поняв состояние подчиненных, почти полмесяца не выпускал нас за передок. Иван Петрович глядя на наши лица, тогда только крякнул и сказал:
– В дальнейшем подобные выезды запрещаю. Одни раз глянули и хватит! Это для пехоты полезно – боевую ярость повышать, а вы же теперь всех 'языков' прямо на месте пластать будете, пока жажду крови не утолите.
Ох, прав был мудрый 'полковник'...
Хотя знание того что увижу, в основном все-таки выручали. Вон, осенью сорок первого, когда мы возвращались с рейда и заметили, как зондеркоманда сгоняет людей в большой овин, я ЗНАЛ, что последует дальше, поэтому быстро увел своих ребят оттуда. Были большие сомнения, что у разведчиков хватит выдержки только наблюдать. Уходя, палец себе изгрыз, но в бой так и не ввязался.
Мужики еще удивлялись, почему мы оттуда бежали как от облавы – на рывок. А я рассказал что там готовилось, только когда добрались до базы. Так мне сначала чуть морду не побили, но потом, остыв, признали что сделал все правильно: мы бы и людей не спасли и здесь три дивизии в котле без наших данных оказались бы. Но что характерно – каждый сознался, что даже зная о важности добытой информации, они от неожиданности и шока вполне могли начать стрелять. А я просто был ГОТОВ к тому, что увижу. И эта готовность почти всегда давала мне выдержку. Поэтому даже самое страшное воспринималось, как будто со стороны и как давно пережитое. Ну, за редким исключением...
Но ведь остальные все это видят впервые и жизни в запасе тоже не имеют. Поэтому и отношение и взгляды на эту самую жизнь у нас несколько разнятся. Даже сейчас, привыкнув к зверствам встречавшимся им каждый день на войне, они не могут себе представить, что в мирное время кто-то может украсть ребенка и посылать его родителям по частям, с требованием выкупа. А я вполне могу, потому что в моем времени это – свершившиеся факты. Они не могут себе представить, что в будущем кто-то может резать ошалевшим от страха пацанам головы, а потом пленку демонстрировать широкой общественности, да еще и похваляться при этом, выдавая свои зверства за 'героическую борьбу с оккупантами'. И общественность бы это хавала...
Эх, блин! Да что же у нас все раком-то получается?! Ведь и сейчас пленному голову могут отрезать, но от такого 'героя' отвернутся свои же, посчитав за опасного маньяка. А в 'светлом будущем' – нормально.
И ведь еще одна странность – ТАМ, были и знакомые и приятели, но вот друзей, было очень мало. Их я
