возникала мысль, что встреча неслучайна. В болтающихся без дела Ромасюсиков он не верил, даже если они и решили чуток погадить для души.
Наконец Меф выбрал сумку с большим количеством отделений и удобными карманами. Сумка была хороша всем, кроме цвета – огненно-рыжего. Меф же любил красный и синий.
– Как поживает Прасковья? – спросил Меф.
– О! О! О! – ответил Ромасюсик, вскидывая глазки к потолку.
Видимо, у него не было слов, как именно поживает Праша.
– Ясно, – сказал Меф.
– Ничего тебе не ясно! – заявил Ромасюсик и принялся жаловаться, как ему тяжело с Прасковьей.
Есть, мол, неэгоисты. Есть эгоисты ситуативные, которые хотя бы пытаются с собой бороться. Бывают эгоисты торгующиеся, любящие честный паритет (ты мне – я тебе). И, наконец, существуют эгоисты до такой степени, что вообще не понимают своего эгоизма. Они привыкли, что солнце светит для них, и реки текут для них, и ветер дует для них. Человек, зараженный таким вирусом, всегда считает, что все ему всем обязаны, он же не обязан никому и ничем. Лигул взрастил из Прасковьи именно такую эгоистку. И он, бедняга Ромасюсик, с ней мучается!
– А ты не эгоист? – спросил Меф.
Ромасюсик скромно потупился.
– Обижаешь! Я один сын у мамочки! Как я могу не быть эгоистом?
– Я тоже один сын у мамочки, – сказал Меф задумчиво.
Услышав об этом, Ромасюсик полез обниматься и пожимать ему руку. Затем вдруг склонил головку набок, сделавшись похожим на толстую птичку.
– Ей что-нибудь передать?
– Праше?
– Да!
– Передавай привет!
– И все? – спросил Ромасюсик разочарованно.
– Все!
– Ну хотя бы большой привет?
Меф мысленно застонал. Он безошибочно ощутил, что большой привет Ромасюсик раздует до размера гигантского.
– Передавай средний привет! – сказал он.
– А большого, значит, не передавать?
– Большой будет на Новый год.
Ромасюсик заинтересовался. Для опытного сплетника это была ценная деталь. Мощное оружие.
– Значит, сказать Праше, что ты напрашиваешься к ней на Новый год? Так, да?
– Слушай, сгинь, а?! – вспылил Меф.
Шоколадный юноша даже не попытался оскорбиться. Обижалка включалась у него только тогда, когда это было ему выгодно. Да и плюнуть в душу ему было невозможно по причине отсутствия объекта приложения слюны.
– А сам еще здороваться подошел, бяка ты такая! Ну прощевай тогда! Погоуил я: Праша вэйтить не лайкит!
Перед тем как попрощаться с Мефом, Ромасюсик долго обнимал его как старого друга. Меф вынужден был даже хлопнуть его ладонью по почкам, чтобы нежность ходячей шоколадки немного ослабела.
Избавившись от Ромасюсика, Буслаев отправился выбирать подарок матери. В конце концов он остановился на плетеной корзине, которая сочетала два хороших качества – дешевизну и величину. Меф стал пробираться к кассам. Он проходил продуктовые ряды, когда в спину ему уткнулось нечто твердое. Как обнаружилось позднее – палец.
– СТОЯТЬ!
От неожиданности Мефодий сделал резкое движение и рукой задел штабель кабачковой икры. Прежде чем консервные банки обрушились, Меф успел скакнуть вперед.
– Ты все такой же ниндзя, Буслаев! – прокомментировали сзади.
Меф обернулся. Перед ним стоял огромный банан и насмешливо глазел на него через сетчатую дырку.
– Рекламная акция! Купите три килограмма любых фруктов, и на кассе вас бесплатно шарахнут по башке! – сообщил он.
Голос был знакомый, но вот чей? Толстый слой поролона все искажал.
– Ты кто? – спросил Меф.
– Че, не видно? Мандарин я! – представился банан.
Он оглянулся, насколько это вообще было возможно, и, схватив Мефа за рукав, куда-то его поволок. Довольно долго они петляли по узким заставленным проходам и наконец, обогнув бастион из коробок с кукурузными хлопьями, оказались в дачном отделе.
Это был остров посреди океана, окруженный живыми цветами в кадках. Плетеные кресла-качалки призывно поскрипывали. Надутые резиновые матрацы, лежащие на желтом стилизованном песочке, нашептывали несбыточную мечту о пляже. По матрацам ползали бумажные крабы с проволочными лапами. Под мангалами на мешках с углем был старательно разложен нарисованный огонь, на котором жарились поролоновые сосиски.
Без церемоний растолкав пестрый выводок раскладных стульев и пластиковых столов с зонтами, банан с размаху рухнул в полосатый гамак и задрал ноги.
– Классное место! Хоть целый день валяться можно: ни одной камерой не просматривается! Лопухнулись товарищи из охраны! – со знанием дела сказал банан.
Его верхняя половина сломалась, и выглянула распаренная физиономия Чимоданова. По нему не читалось особого разочарования, что он лишился магии. Главным и огромным плюсом Чимоданова всегда было воспринимать вещи как данность. Закинь собаку на Северный полюс – она встряхнется, осмотрится и бойко побежит искать, где согреться, а человек будет ныть, стонать и размышлять, за что ему, умному и хорошему, такое наказание.
– Привет! – сказал Меф, протягивая руку.
В ответ ему неохотно сунули ватную трехпалую ладонь, имевшую размер боксерской перчатки.
– Уже, – буркнул Петруччо.
– Что уже?
– Здоровались.
– Разве? Когда?
– Ну когда-нить. Че повторяться-то? Один раз скажешь «здрасьте», а другие встречи уже прицепом. Если не прощаться, то и сойдет! А то башка пухнет помнить, кого сегодня видел, а кого нет.
Меф улыбнулся. Чимоданов был, как всегда, в своем репертуаре.
– Тебе не жарко? – сочувственно спросил Меф, наблюдая, как Петруччо, отдуваясь, вытирает пот со лба.
– Вихровой все равно хуже. Она в купальнике торчит в моло€чке. Изображает тропическое лето! А знаешь, что такое молочка? Два ряда открытых холодильников и жуткий дубняк! Вчера их там трое было, сегодня две другие заболели! – злорадно поведал банан.
У дурака, как известно, две радости: первая радость – когда самому хорошо, вторая – когда другому плохо.
– А Мошкин тоже тут? – спросил Меф.
– Ага, ща! Будет он! Мошкин теперь на полиграф полиграфыча учится, – сказал Петруччо, пожалуй, даже с теплотой. – А ты поступил?
– На биофак. Пока на вечернее, а там, сказали, видно будет.
Чимоданов заинтересовался.
– А че там? Крыс режете?
– На дневном не знаю как. А мы вроде нет, – сказал Меф, проучившийся пока что только две недели.
