рукав. У каждого своя степень нежности. Что для слона ласка, то для бабочки смерть.
– Так чего она знает-то? – нетерпеливо повторила Варвара.
Арей, не мигая, смотрел на свою секретаршу.
– Ну что, я буду тут работать! И попробуйте кто-нибудь положить на мой стол хотя бы чужую шариковую ручку! Сглажу на месте! – без малейшего смущения произнесла Улита.
Порой она врала так легко, что самой неловко становилось. Иной раз так изоврешься, что сам не знаешь, где правда, и, втайне тоскуя по истине, начинаешь поневоле верить в собственную сфабрикованную реальность. Так и носишься в волнах, как брошенный в канал окурок.
– Где тут моя Прашечка? – бойко продолжала Улита, не позволяя Варваре сфокусироваться на ее предыдущей фразе и увидеть в ней фальшь. – Я ее намерена профилактически оздоровлять своим присутствием!
– Это еще зачем? – разомкнул губы Арей.
«Ага! Пронесло! Не убьет!» – подумала Улита.
– Ну как? У нее характер реакторный, а у меня термоядерный! Вот и будем колотиться друг об друга, пока обе в чувство не придем.
Глава 6
Добро с кулаками
На месте ли податаман Самсон Колыбанович? Тут ли Дюк Степанович, Пермя Васильевич да Васенька Игнатьевич? Не сложили ли головы Потанюшка Хроменький да Дунай Иванович? Не уехал ли куда Чурила Пленкович? А Михайло Потык здесь ли? А где теперь могучий Ставр Годинович, Глеб Володьевич да Иван Горденович? Не в кабаке ль тоскует Сухмантий Одихмантиевич? Не в Орде ли сгинул Данила Игнатьевич?
– Если вы не перестанете темнить и не скажете, что вам надо, я встану и уйду! – с угрозой произнес Багров.
Мамзелькина задрожала от ужаса. Затем перестала дрожать и деловито почесала остренький носик.
– Давай, деревце мое недопиленное! Топай! Далеко все равно не утопаешь! – сказала она, несильно встряхивая банку.
Сердце сжалось и разжалось, вновь заполнив все стекло. Багров ощутил острую боль, но не в груди, а в банке, отдельно от себя.
– Что вам надо? – повторил Матвей, задохнувшись.
Он презирал себя за то, что боится старухи, и презрение к себе было таким же сильным, как и боль.
Мамзелькиной не хотелось говорить сразу. Она была расположена поболтать.
– Устала я, родной мой! Все ноги истаскала. Не поверишь: забилась бы в какой уголок с бочонком медовухи и смотрела б в одну точку лет так двести! Не соскучилась ба!
Багров посмотрел на висевшие через плечо Мамзелькиной белые кроссовки. Хорошо еще, что Аида сегодня не в джинсах явилась в человеческий мир, а то с ней и такое случалось.
– Ну и отдыхайте! А я тут при чем?
– А при том, огрызочек мой яблошный, что служба моя больно беспокойная! Не то что часу – минуты не отдохнешь. Я вот и сейчас с тобой сижу, а коса-то моя раз двести отлучилась! А она-то одна не ходит – и я с ней таскаюсь, – сказала Мамзелькина, выразительно глядя на Багрова.
Тот недоверчиво моргнул, уставившись на брезент. Некогда зеленый, теперь он имел цвет всех старых брезентов.
Мамзелькина снова заныла, что она устала и что с таким стажем, как у нее, давно положена пенсия. Да только дождешься ее у Лигула – как же. К зудящему пению старушки Матвей отнесся без особого доверия. Глазки у жалующейся Аиды Плаховны были сухие и деловитые.
– И дальше что? Вы хотите, чтобы я стал смертью вместо вас? – спросил Багров.
Коса звякнула. Плаховна хихикнула. Казалось, шутка понравилась обеим.
– Я б и согласилась, да не потянешь ты, петушок мой недоощипанный! Не удержать тебе моей косы-то! Ты горячий, нетерпеливый, нервы у тебя, а работа у меня холодная. Ох-ох, какая холодная! Да и не отпустит меня коса-то. Не уговаривай!
Багров и не уговаривал.
– Так чего вам надо? – повторил он грубо.
Мамзелькина взяла его за плечо и с нестарушечьей решительностью притянула к себе. Матвей рванулся, но это была попытка кузнечика лягнуть троллейбус. Жуткая и мертвенная сила скрывалась в иссохшей ручке. Казалось, не сдерживай ее ничего – и сотрет она город, как мел с доски. Железа коснется – покроется оно перхотью ржавчины. Дотронется до молодого дерева – станет дерево влажной трухой. Коснется человека – прахом могильным рассыплется.
– А вот грубить мне не надоть, Мировудов ученик! Я ж одна не плачу! Вместе плакать будем! – предупредила Аида Плаховна.
Костистое ее личико, обтянутое розовой, в яблочных прожилках кожей, было у самых глаз Матвея. Вроде как и ничего особенно жуткого не было в этом личике, но Багров не испытывал такого ужаса даже и в тот день, когда его учитель, волхв Мировуд, вскрывал ему грудную клетку.
– И заруби на носу! Все, что я тебе скажу сейчас, останется между нами троими! Тобой, мной и им вот… – Плаховна встряхнула банку. Матвей задохнулся от боли в груди.
Отпустив плечо Матвея, Мамзелькина извлекла фляжку и, звякая, принялась откручивать крышку. Воспользовавшись тем, что банку она поставила на скамейку, Матвей не удержался и попытался ее схватить. Мамзелькина не делала ни малейших попыток ему воспрепятствовать. Этого и не требовалось. Руки Матвея дважды прошли банку насквозь, но так и не смогли ее коснуться.
Аида Плаховна осклабилась и щелкнула по стеклу ногтем, демонстрируя, что она-то прекрасно может это сделать.
– Убедился? – сочувственно спросила она. – Сердце-то, кролик ты мой консервированный, под закладом! Я могу тут вот его оставить и уйти, а ты все равно не возьмешь! Так-то вот!
Матвей засопел.
– Мировуд не имел права его отдавать!
Плаховна весело толкнула его кулачком в плечо.
– Вы слышали? А ведь пяти минут не прошло, как он назвал его свининой! Ох уж эти люди! Никакой последовательности!.. Ты был его учеником?
– Ну.
– Не будешь же ты утверждать, что Мировуд принуждал тебя у него учиться? Обматывал цепями? Уговаривал?
– Нет, но…
– Не угрожал же, не пытал?
– Нет, но…
– «Нокать» лошадке будешь, милай! Любишь в пропасть прыгать – люби и косточки за собой подметать! В доброго волхва поверил, дурак!.. Фух! Устала! Жарко тут!
Отдуваясь, Аида Плаховна забулькала фляжкой. Багров недоверчиво прислушался. Ему чудилось, что к звуку из фляжки примешивается еще один, точно спиртное в груди у Мамзелькиной, обрываясь, стекало в пустоту. Матвею стало жутко: сидеть на лавке в парке вместе с пьяненькой смертью, которая держит твое сердце…
– Не смотри на меня, некромаг, а то вообще глазки закроешь! – предупредила Плаховна и нежно подышала на банку.
– Ишь ты, трэпэшшыт, болявое! Боится меня! А чего тетю Аду бояться? Тетя Ада хорошая, это у нее коса плохая! Злая коса! – сказала она плаксиво.
Банка снаружи покрылась изморозью. Матвей ощутил, что ему очень холодно. На дворе сентябрь, солнце греет так, что краска на скамейке теплая, а он дрожит и даже руку не может сжать в кулак. И не только пальцы. Кажется, что мысли смерзлись в ледяной ком.
– Значится, так! – подытожила Мамзелькина. – Если хочешь получить свое сердце назад – я не прочь.
