— Нет. Вы делаете неверное заключение. Но мы проверим это на следующем уроке, — спокойно ответил Аркадий Николаевич.
Сегодняшний урок начался с проверки моей эмоциональной памяти.
— Помните, — говорил Аркадий Николаевич, — вы мне рассказывали в актерском фойе о большом впечатлении, которое произвел на вас Москвин, когда он приезжал в *** на гастроли? Неужели и сейчас вы помните его спектакли настолько отчетливо, что при одной мысли о них вами овладевает то же восторженное состояние, которое вы испытали тогда, пять или шесть лет назад?
— Быть может, оно повторяется теперь не с прежней остротой, но я очень оживляюсь от этих воспоминаний.
— Настолько сильно, что когда вы думаете об этих впечатлениях, ваше сердце бьется ускоренно?
— Пожалуй, если я очень отдамся им.
— А что вы чувствуете душевно или физически, когда вспоминаете о трагической смерти вашего друга, о котором вы мне рассказывали тогда же в фойе?
— Я избегаю этих тяжелых воспоминаний, так как они до сих пор действуют на меня удручающе.
— Вот эта память, которая помогает повторять все знакомые, ранее пережитые вами чувствования, испытанные на гастролях Москвина и при смерти друга, и есть эмоциональная память.
Подобно тому как в зрительной памяти перед вашим внутренним взором воскресает давно забытая вещь, пейзаж или образ человека, так точно в эмоциональной памяти оживают пережитые раньше чувствования. Казалось, что они совсем забыты, но вдруг какой-то намек, мысль, знакомый образ — и снова вас охватывают переживания, иногда такие же сильные, как в первый раз, иногда несколько слабее, иногда сильнее, такие же или в несколько измененном виде.
Раз вы способны бледнеть, краснеть при одном воспоминании об испытанном, раз вы боитесь думать о давно пережитом несчастье, — у вас есть память на чувствования, или эмоциональная память. Но только она недостаточно развита, чтобы самостоятельно бороться с трудностями условий публичного творчества.
Теперь скажите мне, — обратился Торцов к Шустову, — вы любите запах ландышей?
— Люблю, — ответил Паша.
— А вкус горчицы?
— Отдельно — нет, но с говядиной — да.
— А пушистую шерсть кошки или хороший плюш любите гладить?
— Да.
— И вы хорошо помните все эти ощущения?
— Помню.
— А музыку вы любите?
— Тоже люблю.
— У вас есть любимые мелодии?
— Конечно.
— Какие, например?
— Многие романсы Чайковского, Грига, Мусоргского.
— И вы их помните?
— Да. У меня неплохой слух.
— Слух и слуховая память, — добавил Торцов. — Кажется, вы любите и живопись?
— Очень.
— У вас есть любимые картины?
— Есть.
— И вы их тоже помните?
— Очень хорошо.
— А природу вы любите?
— Кто же ее не любит!
— Вы хорошо запоминаете виды, обстановку комнат, форму предметов?
— Запоминаю.
— И лица тоже?
— Да, те, которые производят на меня впечатление.
— Например, чье лицо вы помните отчетливо?
— Качалова, например. Я видел его близко, и он произвел на меня большое впечатление.
— Значит, у вас есть и зрительная память.
Все это тоже повторные ощущения, но они вызываются памятью пяти чувств. Они не принадлежат к переживаниям, подсказанным эмоциональной памятью, и стоят от нее особо.
Тем не менее я буду иногда говорить о пяти чувствах параллельно с эмоциональною памятью. Это удобнее.
Нужны ли и поскольку нужны артистам на сцене воспоминания об ощущениях наших пяти чувств?
Чтобы решить этот вопрос, рассмотрим каждое из этих ощущений.
Из всех пяти чувств зрение наиболее отзывчиво при восприятии впечатлений.
Слух также очень чуток.
Вот почему легче всего воздействовать на наши чувства через глаз и ухо.
Известно, что у некоторых живописцев внутреннее зрение настолько отчетливо, что они могут писать портреты отсутствующих.
У некоторых музыкантов внутренний слух настолько совершенен, что они могут мысленно прослушать симфонию, только что перед тем сыгранную, припоминая все детали исполнения и самые незначительные уклонения от партитуры. Артисты сцены, подобно художникам и музыкантам, обладают памятью внутреннего зрения и слуха. С их помощью они могут запечатлевать и воскрешать в себе воспоминания о зрительных и слуховых образах, о лице человека, о его мимике, о линиях тела, о походке, о манерах, о движениях, о голосе, об интонации встречающихся в жизни людей, об их костюме, о бытовых и других подробностях, о природе, о пейзаже и прочем. Кроме того, человек, а тем более артист, способен запомнить и вновь воспроизвести не только то, что он видит и слышит в реальной жизни, но и то, что невидимо и неслышно создается в его воображении. Артисты зрительного типа любят, чтоб им показали в действии то, чего от них добиваются, и тогда они легко ощущают чувство, о котором идет речь. Артистам слухового типа, напротив, хочется поскорее услышать звук голоса, речь или интонацию того лица, которое они изображают. У них первый толчок для возбуждения чувствования исходит от слуховых воспоминаний.
— А другие ощущения пяти чувств? Разве они бывают нужны на сцене? поинтересовался я.
— Конечно!
— Если они нужны, то для чего и как ими пользоваться при сценическом творчестве?
— Представьте себе, — объяснял Аркадий Николаевич, — что вы играете начальную сцену из третьего акта чеховского «Иванова». Или представьте себе, что кто-нибудь из вас будет играть роль кавалера ди Ри-пафратты в пьесе Гольдони «Хозяйка гостиницы» и что ему надо будет приходить в экстаз от бутафорского картонного рагу, которое якобы с необыкновенным мастерством приготовила ему Мирандолина. Надо сыграть эту сцену так, чтобы не только у вас, но и у всех зрителей потекли слюнки. Для этого необходимо в самый момент исполнения иметь хотя бы приблизительное вкусовое представление, если не о подлинном рагу, то о каком-нибудь другом вкусном кушанье. Иначе вам придется лишь наигрывать, а не переживать вкусовое удовлетворение от еды.
— А осязание? В какой же пьесе оно может понадобиться?
— Хотя бы в «Эдипе», в сцене с детьми, когда Эдип, с выколотыми глазами, ощупывает их.
В этом случае вам очень бы пригодилось хорошо развитое осязание.
— Но, знаете ли, извините, пожалуйста, хороший актер выразит все это не тревожа чувства, с помощью одной техники, — заявил Говорков.
