— Почему, Бартаре, и как?
И снова она засмеялась, пронзительно, немного жестоко, как иногда смеются дети, если бесхитростно добиваются достижения своих собственных целей.
— Почему? Потому что ты смотришь, Килда, и слушаешь, и хочешь знать слишком много. Хочешь, глядя в другие зеркала, Килда, всегда видеть то, чего тебе не хотелось бы? А ведь могут случиться и другие вещи — похуже, чем просто отражение.
Она намеренно немного отвернулась от меня бросить взгляд на залитый лунным светом двор. Потом снова заговорила, но обращалась не ко мне. Она произнесла эти слова пустому воздуху.
— Видишь? — строго спросила она. — Килда не страшнее любого другого. Не нужно думать о ней дважды.
Она замолчала, будто ждала ответа. Потом отступила на шаг или два, и выражение торжества исчезло с ее лица. Мое собственное воображение дорисовало выговор, который я не слышала, но который смирил самолюбие девочки. Если так и было, возможно, именно потому она рискнула сорвать на мне разочарование и гнев, тем более, что я была свидетелем.
Ее замешательство было замешательством ребенка. Она потеряла Силу, потревожив зрелость, маскировавшую ее. Ее черты сморщились в хорошо знакомую маску бессильного гнева, и она пронзительно закричала:
— Ненавижу тебя! Только пошпионь за мной еще раз, и пожалеешь! Пожалеешь! Пожалеешь! Вот увидишь!
Она развернулась и побежала, уже не обращая внимания на плиты, по которым летела, стремясь только добежать до двери комнаты. И через секунду та захлопнулась, плотно закрывшись за девочкой.
Я долго стояла, оглядывая двор, потом наклонилась, чтобы поближе изучить цветок, к которому прикоснулась. Нет сомнений, во дворе никого не было. А цветок был черным, быстро изгнившим клубком. Я почти ожидала, что это окажется иллюзией, но все это было абсолютно реальным — или выглядело реальным. Я сломала стебель цветка и взяла его с собой. Но прежде чем снова вернуться в свою комнату, заглянула к Оомарку.
Он крепко спал. Убедившись в этом, я в каком-то порыве пошла и в комнату Гаски Зобак. В тусклом свете ночи медсестра, свернувшись калачиком, спала в кресле, а Гаска без движения, но дыша, лежала в кровати. Будто они все приняли снотворное.
У меня в руке был мертвый цветок, а в памяти во всех деталях осталось все, что видела во дворе, и, самое главное, сейчас у меня была крайняя необходимость с кем-нибудь все это обсудить. И я решила, что если комендант не пошел дальше слов в своем предложении пригласить парапсихолога, я должна организовать эту встречу сама.
С этой мыслью я легла спать. Мне казалось, что я слишком взвинчена, чтобы уснуть — но ошиблась, ибо последнее, что я помню — я потянулась и подоткнула одеяло.
Даже сейчас я понятия не имею, как объяснить то, что случилось утром. Я проснулась с чувством, что как следует выспалась — и все. Воспоминание о прошедшей ночи и о том, что мне нужна помощь, исчезло. У меня осталось только поддразнивающее смутное воспоминание, беспокоившее меня в течение дня, о том, что мне нужно было что-то сделать, с кем-то встретиться — но что и с кем, вспомнить это я не могла.
Джентльфем Пизков зашла к нам в первой половине дня, и ее присутствие действовало на меня успокаивающе. Видно было, что она любит и понимает детей. И Оомарк и Бартаре, оба вели себя в тот день, как обычные дети. Она взялась показать нам город. Мы прилетели накануне недели национальных торжеств в честь приземления Первого Корабля колонии. И вскоре нас затянуло веселье официальных торжеств.
Я заметила, что Оомарк подружился с двумя мальчиками, почти ровесниками, а вот Бартаре, всегда вежливая и производившая своим воспитанием впечатление если не на сверстников, то на взрослых, такого успеха в обществе не добилась.
Мало-помалу, как, бывает, собирают в единое целое неясные осколки сна, я вспомнила ту сцену во дворе. Но — вот что странно — теперь она уже не смогла встревожить меня, внушить мысль, что это серьезно. Я застала Бартаре за очень образной игрой и позволила ее действиям перейти границы здравого смысла. В дальнейшем я смогла бы лучше контролировать ее, если бы рассматривала такое поведение как детскую игру, и не более.
Вот так можно подпасть под влияние — и не осознать этого.
Стараниями Бартаре, которая не проявляла больше желания гулять при лунном свете или разговаривать с воздухом, это казалось все менее и менее важным. Ее нынешняя некоторая замкнутость в общении с другими детьми меня не особенно тревожила — это очень напоминало меня в ее возрасте. Не думаю, что правильно вынуждать детей вести себя «нормально», так, как это мнится взрослым — это только отдалит и охладит ребенка.
Вместо этого, я все-таки нашла с Бартаре общие интересы. Она видела, как я распаковывала записывающее устройство, которое дал мне Лазк Вольк, и, казалось, ее это заинтересовало. Я рассказала ей о его галактической библиотеке и о том, что я там работала, добавив, что надеюсь добавить к ней что- нибудь — если удастся здесь найти материал настолько необычный, чтобы его сочли ценным. Но я объяснила, что должна очень тщательно отбирать материал, так как могу выслать лишь ограниченное количество записей.
Полагаю, ее интерес, как видимо, она и задумывала, обезоружил меня — уловка, старая как мир — так что когда она внесла свое предложение, я не без удовольствия отметила, что нашла кое-что, чем можно завоевать ее расположение. И действительно, меня заинтересовала ее идея: она предложила посетить руины, которые ее отец осматривал перед роковой аварией.
Но можно ли это делать — вызвало сомнения. Прежде всего, развалины находились в местности без единого поселка, довольно далеко от Тамлина — а это означало ночевку вне дома, — и условия там были очень скудными, лишь для работающего там персонала. Я объяснила это Бартаре, и хотя она, казалось, была разочарована, но вскоре предположила, что, возможно, есть и другие достопримечательности, поближе к городу.
Так хорошо, слишком хорошо для ребенка, скрывала она свои собственные желания: я была абсолютно убеждена, что ей просто хочется посмотреть на меня в качестве записывающего эксперта за работой. И я блуждала в тумане самодовольства.
Гаска Зобак тоже продолжала плыть в тумане. Но этот туман был, или по крайней мере на тот момент казался, намного более серьезным. Она довольствовалась полусном и ложью. Всякая попытка разбудить ее приводила к возобновлению истерики. После двух таких битв медики сообщили, что они в полном замешательстве. Пока ее не выводили из этого полусна (который уже не был вызван лекарствами), она была вменяемой. Попытка «встряхнуть» ее приводила к такому состоянию, что доктора серьезно опасались за ее рассудок.
В конце концов, врач признал, что ее случай выходил за пределы его компетенции, и что ей требуется лечение на другой планете. Предложение, что первый же корабль, который приземлится здесь и сможет взять нас на борт, повезет нас на Чалокс, было безоговорочно одобрено. Беда была в том, что такой корабль в ближайшее время не ожидался, а приземлялись в изобилии грузовые корабли и звездолеты дальнего следования; а дни между тем шли своим чередом.
Оомарк не скучал с друзьями. И еще, теперь он посещал портовую школу, где хорошо освоился. Мне казалось, он стал более беззаботным и радостным, чем когда-либо. Он проводил на улице больше времени, чем в доме, но я считала совершенно естественным, что в компании мальчиков-сверстников он жил более нормальной и безопасной жизнью, чем под подавляющим контролем Бартаре. А кроме того, дом, в котором ради Гаски нужно было поддерживать тишину, мало подходил для маленького активного мальчика.
Бартаре так сильно возражала против портовой школы, что я взяла ее обучение на себя, зная, что Гаска так и планировала. У нее был подвижный и проницательный ум; такой лучше всего развивать не стандартной системой обучения, как требует общеобразовательная школа, а скорее осторожной навигацией и совместными открытиями.
Как человек, она не стала мне нравиться больше. Никогда не исчезало чувство, что она всего лишь сносила — иногда нетерпеливо — людей вокруг. Но я уважала ее способности. А когда она перестала проявлять склонность к играм или действиям, требующим богатого воображения, мне стало с ней намного проще.
