проходящего или пробегающего мимо зверя. Тишина усиливалась между криками совы, что доносились с южных холмов; они наполняли и долину и холмы, и воздух трепетал и пульсировал от этого призыва. Ответа на него не было очень долгое время, а когда он пришёл, он слышался из глубины долины с запада; но в промежутках между криками сов были тишина и красота ночи. Рассвет вскоре должен был наступить, но сейчас было ещё темно; можно было видеть очертания холма и это огромное баньяновое дерево. Плеяды и Орион заходили в ясном, безоблачном небе; короткий ливень освежил воздух, в нём были запахи, исходящие от старых деревьев, дождя, цветов и очень древних холмов. Это было действительно чудесное утро. Что было снаружи, то происходило и внутри, и медитация действительно есть движение того и другого, без разделения. Множество систем медитации просто замыкает ум в пределах какого-то шаблона, предлагая замечательные способы бегства и сильные ощущения; только незрелость играет с ними, получая от них большое удовлетворение. Без самопознания вся медитация ведёт к заблуждению и разным формам самообмана, фактическим или выдуманным. Это было движение интенсивной энергии, той энергии, которую конфликт никогда не познает. Конфликт извращает и рассеивает энергию, так же, как это делают идеалы и конформизм. Мысль ушла, и с мыслью чувство, но мозг был живым и полностью чувствительным. Всякое движение, действие с мотивом есть бездействие — и именно это бездействие разъедает и портит энергию. Любовь с мотивом перестаёт быть любовью; существует любовь без мотива. Тело было полностью неподвижно, а мозг был совершенно спокоен, и оба они действительно осознавали всё, но не было ни мысли, ни движения. Это не было формой гипноза, специально вызванным состоянием, поскольку нечего было этим достигать, никаких видений, сильных ощущений, всех этих глупостей. Это был факт, а в факте нет ни удовольствия, ни страдания. И это движение было недоступно для любого узнавания, для известного.
Наступил рассвет, и с ним пришло то иное, что составляет существенную часть медитации. Залаяла собака, и день начался.
11 ноября
Есть только факты, а не большие или меньшие факты. Понять факт, то, что есть, нельзя, если подходить к нему с мнениями или суждениями; тогда мнения и суждения становятся фактом, а не тот факт, который вы хотите понять. В процессе выяснения факта, наблюдения его, того, что есть, факт учит, и учение факта никогда не механично, а для того, чтобы следить за тем, как и чему он учит, необходимо слушать, наблюдать с острым вниманием; это внимание исключается, если есть мотив для слушания. Мотив рассеивает энергию, искажает её; действие с мотивом — это бездействие, ведущее к смятению и скорби. Скорбь сформирована мыслью, и мысль, питающая сама себя, формирует «я» и «мне». Как обладает жизнью машина, так обладает ею «я» и «мне» — жизнью, которая питается мыслью и чувством. Факт разрушает эту механику.
Вера является такой же ненужной, как и идеалы. И то и другое рассеивает энергию, необходимую, чтобы следовать развёртыванию факта, того, что есть. Верования, как и идеалы, — это бегство от факта, а в бегстве нет конца скорби. Окончание скорби — это понимание факта из момента в момент. Нет системы или метода, которые дадут понимание, его может дать только осознание факта, без выбора. Медитация, следующая системе, есть бегство от факта, от истины о том, что вы такое; и гораздо важнее понимать себя, постоянные изменения фактов относительно самого себя, чем медитировать, чтобы найти бога, иметь видения, иметь сильные ощущения и прочие виды развлечений.
Ворона каркала, как безумная; она сидела на ветке с густой листвой, и её не было видно. Другие вороны прилетали и улетали, но эта, почти не переставая, продолжала резко и пронзительно каркать — она была сердита или жаловалась на что-то. Листья качались вокруг неё, и даже редкие капли дождя её не остановили. Она была полностью поглощена тем, что её беспокоило, чем бы это ни было. Она вышла, встряхнулась и улетела на другое место только для того, чтобы возобновить свои резкие, язвительные жалобы; вскоре ворона устала, успокоилась. Потом та же самая ворона, и из того же самого места, издала другое карканье, приглушённое и какое-то дружелюбное, призывное. Были на дереве и другие птицы: индийская кукушка, ярко-жёлтая птица с чёрными крыльями, серебристо-серая толстая птица, одна из множества тех, что копошились поддеревом. Маленькая полосатая белка прибежала и забралась на дерево. Все они были там, на том дереве, но крик вороны был самым громким и настойчивым. Солнце вышло из-за облаков, и дерево отбросило густую тень, и тогда с другой стороны небольшой, узкой ложбины донеслись звуки флейты, необыкновенно трогательные и волнующие.
12 ноября
Весь день облачно; облака тёмные, тяжёлые, но они не принесли никакого дождя, — и если не будет сильного и многочасового дождя, людям придётся страдать, земля опустеет, и не подаст голоса русло реки; солнце будет печь землю, зелень этих немногих недель исчезнет, земля станет бесплодной. Это было бы бедствием, и все деревни вокруг пострадали бы; они привыкли к страданию, лишениям и недостатку еды. Дождь был благословением; если он не пойдёт сейчас, его не будет в следующие шесть месяцев, почва здесь бедная, песчаная, каменистая. Рисовые поля придётся поливать из колодцев, и есть опасность, что и они тоже могут высохнуть. Существование здесь тяжёлое, грубое, в нём мало удовольствия. Холмы равнодушны; они видели скорбь из поколения в поколение, видели все виды несчастий, приход и уход, ведь это одни из самых древних холмов в мире, — они знали, но не могли многого сделать. Люди вырубали их леса, их деревья на дрова, козы уничтожали их кусты, — людям нужно жить. Холмы были безразличны, скорбь никогда не коснётся их; холмы отстранились и, находясь столь близко, были очень далеки. Они были синими этим утром, а некоторые фиолетовыми и серыми в своей зелени. Они не могли предложить никакой помощи, хотя были сильны, прекрасны, с тем ощущением мира, которое приходит так легко и естественно, без глубокой внутренней напряжённости, полное и лишённое корней. Но не будет здесь мира, изобилия, если дождь не придёт. Это ужасно, когда счастье ваше зависит от дождя, а реки и ирригационные каналы далеко, и правительство занято своей политикой, проектами и интригами. Вода, которая так полна света и так неустанно танцует, — она была нужна, а не слова и надежды.
Шёл мелкий дождик, и внизу на холме была радуга, такая нежная и причудливая; она изгибалась как раз над деревьями и северными холмами. Радуга сохранялась недолго, ибо дождик был мимолётен, но она оставила очень много капель на мимозоподобных листьях развесистого дерева поблизости. На листьях дерева три вороны принимали ванну, растопыривая свои черно-серые крылья, чтобы капли попадали на нижнюю часть крыльев и на туловище; они перекликались между собой, и в их карканьи звучало удовольствие; когда капель больше не оставалось, они передвигались в другую часть дерева. Их живые, блестящие глаза смотрели на вас, и их по-настоящему чёрные клювы были остры; в одном из речных русел поблизости бежала вода, небольшой ручеёк, и ещё там был протекающий кран, который образовал лужу, достаточную для птиц; бывали они здесь часто, но этим трём воронам, должно быть, пришла фантазия попринимать утреннюю ванну среди прохладных, освежающих листьев. Это было широко раскинувшееся дерево, очень красивое по своей форме, множество птиц прилетало искать на нём убежища в полдень. На его ветвях всегда есть какая-нибудь птица, выкликающая свои призывы, беззаботно щебечущая или сварливо бранящаяся. Деревья прекрасны и в жизни и в смерти; они живут, они никогда не думают о смерти; они всё время обновляют себя.
Как легко деградировать во всех отношениях, позволить телу потерять энергию, стать дряблым, жирным; позволить чувствам увядать; как легко уму разрешить себе стать узким, мелочным, вялым. Сообразительный, ловкий ум — это поверхностный ум, он не может обновлять себя и потому увядает в собственной горечи; он приходит в упадок вследствие проявления и применения своей собственной хрупкой остроты, своей собственной мысли. Всякая мысль формирует ум в соответствии с шаблоном известного; всякое чувство, всякая эмоция, пусть даже утончённая, становится расточительной и пустой, и тело, питаемое мыслью и чувством, теряет свою чувствительность. Не физическая энергия — хотя она и необходима — может прорваться сквозь усталую вялость, и не энтузиазм и не сентиментальность делают всё существо человека чутким и чувствительным; энтузиазм и сентиментальность развращают. Именно мысль является разрушительным фактором, ибо корни мысли в известном. Жизнь, которая основывается на мысли и её деятельности, становится механической; как бы гладко ни шла она, это всё равно механическое действие. Действие с мотивом рассеивает энергию, из-за этого начинается разрушение. Все мотивы — и сознательные и бессознательные — исходят из известного. Жизнь известного, даже спроецированного в будущее в качестве неизвестного, есть упадок; в такой жизни нет обновления. Мысль никогда не даёт чистоты и смирения, но именно эти чистота и смирение сохраняют ум юным, чувствительным, не
