Записные книжки

храм, но его боги — как вода, которая утекает, а дерево остаётся; у него густая листва, листья с длинными хвостиками, и птицы прилетают сюда из-за реки на ночь; оно высится над другими деревьями, и вы можете видеть его, как бы далеко вы ни ушли вниз по реке. В нём присутствует красота, достоинство того, что одиноко. А деревни перенаселённые, маленькие, грязные, и люди засоряют землю вокруг них. С этой стороны белые стены деревень среди деревьев выглядят свежими, изящными и необычайно красивыми. Красота не создана человеком; созданное человеком вызывает чувства, настроение, но это не имеет ничего общего с красотой. Красота никогда не может быть собрана, составлена или создана, она не может находиться в музее. Нужно выйти за пределы всего этого, всякого личного вкуса и выбора, очиститься от всех эмоций, ибо любовь и есть красота. Река величественно изгибается в своём течении на восток (хотя Раджгхат севернее Бенареса, он ниже по течению, потому что река в этом месте поворачивает на северо-восток, прежде чем снова потечь на юг)мимо деревень, городов, дремучих лесов, но здесь, сразу за городом и за этим мостом, река и её противоположный берег являли собой сущность всех рек и берегов; у каждой реки своя песня, своя прелесть и своё озорство, но здесь в самом своём безмолвии она содержит в себе землю и небеса. Это священная река, как все реки, но всё же здесь, в этом длинном изгибе реки присутствует нежность огромной глубины и разрушения. Глядя на неё сейчас, вы были бы очарованы её возрастом зрелости и расцвета, её спокойствием. И вы забыли бы всю землю и небо. В этом спокойном безмолвии пришло то неведомое иное — и медитация утратила своё значение. Это было как волна, пришедшая издалека, набирающая мощь по мере движения и обрушивающаяся на берег, сметая перед собой всё. Только здесь не было времени и расстояния; оно было здесь — с непостижимой силой, с разрушительной жизненностью, а также с той сущностью красоты, которая есть любовь. Никакое воображение не могло наколдовать всего этого, никакой скрытый глубинный импульс не может спроецировать эту безмерность. Всякая мысль и всякое чувство, всякое желание и принуждение полностью отсутствовали. Это не было переживанием; переживание подразумевает узнавание, накапливающий центр, память и непрерывную преемственность. Это не было переживанием; только незрелый жаждет переживания и потому захвачен иллюзией; это было просто событие, происшествие, факт, как солнечный закат, как смерть и изгиб реки. Память не могла уловить этого в свою сеть и удержать, а потому не могла и разрушить. Время и память не могли удержать, а мысль — проследить это. Это была вспышка, в которой и время и вечность сгорели, не оставив никакого пепла — памяти. Медитация означает совершенное и полное опустошение ума, но не с целью получить, добыть, достигнуть, а опустошение без мотива; медитация действительно есть опустошение ума от известного, осознанного и не осознанного, от всякого переживания, мысли и чувства. Отрицание — сама суть свободы, а утверждение, позитивное следование по какому-либо пути — это рабство.

30 декабря

Две вороны дрались; они ужасно злились друг на друга, в их голосах была ярость; обе находились на земле, но одна брала верх, вонзая свой крепкий чёрный клюв в другую. Окрики из окна не приносили пользы, и одной из них предстояло быть убитой. Пролетающая ворона вдруг нырнула вниз, прервав свой полёт, взывая и крича громче, чем те две, на земле; она приземлилась рядом с ними, колотя их своими чёрными блестящими крыльями. В секунду появилось ещё полдюжины ворон, все они яростно кричали, и несколько из них своими крыльями и клювами разъединили тех двух, которые намеревались убить друг друга. Они могли убивать других птиц, другие существа, но среди их собственного рода не должно было быть убийств — это стало бы концом для всех них. Те две всё ещё хотели драться, но другие отговаривали их, и вскоре все они улетели, и на маленьком открытом пространстве среди деревьев у реки наступило спокойствие. Дело шло к вечеру, солнце скрылось за деревьями, действительно резкий холод прошёл, и все птицы весь день пели, перекликались, производя всё те приятные звуки, которые они обычно производят. Попугаи, как помешанные, слетались на ночлег; было ещё немного рано, но они уже прилетали; большое тамариндовое дерево могло приютить великое множество попугаев; цвет попугаев был почти цветом листьев, но их зелёная окраска была более интенсивная, более живая; если бы вы посмотрели внимательно, вы увидели бы разницу и увидели бы их блестящие и изогнутые клювы, которыми они пользуются, чтобы клевать, карабкаться; переходя с ветки на ветку, они выглядели довольно неуклюжими, но в полёте они были светом небес; голоса у них резкие и пронзительные, и они никогда не летают по прямой, но их цвет был весной земли. Раньше утром на ветке этого дерева грелись две маленькие совы, обратившись к восходящему солнцу; они были такими тихими и неподвижными, что вы бы их даже и не заметили бы (они были того же цвета, что и ветка, крапчато-серые), если бы случайно вы не увидели их вылезающими из своего дупла в том тамариндовом дереве. Был жестокий холод, совсем необычный, и две золотисто-зелёные мухоловки упали сегодня мёртвыми от холода; одна была самцом, другая самкой; должно быть, они составляли пару; и они погибли в одно и то же мгновение и были ещё мягкими на ощупь. Они были действительно золотисто-зелёные, с длинными изогнутыми клювами, такие нежные, такие изящные, такие всё ещё необыкновенно живые. Цвет — нечто очень странное, цвет — бог, и эти две птички были славой света; цвет останется, хотя механизму жизни пришёл конец. Цвет был более стойким, чем сердце; он был за пределами времени и скорби.

Но мысль никогда не может избавить от мучений скорби. Вы можете рассуждать так и сяк, но она всё равно останется здесь, даже после долгого, сложного движения мысли. Мысль никогда не может разрешить человеческие проблемы; мысль механична, а скорбь — нет. Скорбь столь же непостижима, как любовь, но скорбь препятствует любви. Вы можете полностью избавиться от скорби, но вы не можете призвать любовь. Скорбь — это жалость к самому себе, со всеми её тревогами, с её страхами, чувством вины, — но всё это невозможно смыть мыслью. Мысль порождает мыслящего, и между ними зарождается скорбь. Окончание скорби — в свободе от известного.

31 декабря

Когда солнце уже приближалось к горизонту на западе, на реке оказалось множество рыбацких лодок, и она была внезапно разбужена смехом и громкими разговорами; их было двадцать три, и в каждой лодке находилось по два-три человека. Река здесь широкая, и эти лодки, казалось, получили её воды в своё распоряжение; они состязались в скорости, люди на лодках кричали, звали друг друга возбуждёнными голосами, как и грающие дети; эти люди были очень бедны, в грязном тряпье, но как раз сейчас у них не было никаких забот, и их громкие разговоры и смех наполнили воздух. Река искрилась и сверкала, и лёгкий ветерок чертил на воде различные узоры. Вороны уже начинали перелетать обратно через реку на свои излюбленные деревья; ласточки летали низко, почти касаясь воды.

1 января 1962

(В этот день он провёл первую из семи бесед в Раджгхате.)

Извилистый ручей прокладывает себе дорогу к широкой реке; он проходит через грязную часть города, замусоренную всем, что только можно вообразить, и выходит к реке почти обессиленный; поблизости оттого места, где ручей впадает в большую реку, над ним есть шаткий мостик, сделанный из бамбука, кусков верёвки и соломы; когда он почти рушится, в мягкое дно ручья втыкают шест, добавляют ещё и соломы, и ила, и связывают всё это не очень толстой верёвкой с множеством узлов. Всё это сооружение весьма ненадёжно; должно быть, когда-то этот мост был вполне прямым, но сейчас провис, почти касаясь лениво текущей воды, и когда проходите по нему, слышите, как ил и солома падают в воду. Но всё же он, наверное, достаточно прочен; это узкий мостик, и довольно трудно не задеть того, кто идёт вам навстречу. Велосипеды, гружённые молочными бидонами, успешно перебираются через него, ничуть не беспокоясь ни о себе, ни о других; мост постоянно в работе из-за крестьян, идущих в город со своими продуктами и устало возвращающихся вечером обратно к себе в деревню, неся что-нибудь — клещи, воздушного змея, масло, кусок дерева, каменную плитку и прочее, чего они не могут найти в собственной деревне. Они, одетые в лохмотья, грязные, больные, бесконечно терпеливые, проходят босиком бессчётные мили; у них нет энергии, чтобы взбунтоваться и изгнать всех политиков из страны, но тогда они и сами вскоре стали бы политиками, хитрыми эксплуататорами, изобретающими способы и средства удержать власть, это зло, которое губит людей. Мы переходили мост вместе с огромным буйволом, несколькими велосипедами, крестьянами; он был близок к тому, чтобы обрушиться, но мы все каким-то образом перебрались, а это большое, нескладное животное, похоже, вообще не обратило на это внимания. Поднявшись на берег и пройдя исхоженной песчаной тропой мимо деревни и древнего колодца, вы выходили на открытую, ровную местность. Здесь были манго, тамаринды и поля озимой пшеницы; эта равнина тянется миля за милей, пока не упирается вдали в подножия холмов и вечных гор. Эта тропа древняя, ей много тысяч лет и бессчётные пилигримы