непринужденной позе. Его смуглое с тонкими чертами лицо, обыкновенно подвижное, словно бы застыло в серьезном и строгом выражении. В сдержанном официальном тоне мягкого тона голоса как будто звучала ироническая нотка, и в быстрых острых черных глазах Митюшина мелькнула насмешливая улыбка и исчезла.
«Ишь, как стоит перед боцманом!» – подумал Жданов.
И, сдерживая гнев, самолюбиво покраснел и сказал:
– Так догадайся!
– Насчет чего?
– Хотя бы насчет того, что я насквозь вижу человека и могу его понять.
Митюшин молчал, словно бы поддразнивая боцмана.
– Сообразил?
– Видно, не сообразил!
– А еще много воображаешь о себе! – презрительно кинул Жданов.
Митюшин не возражал. Только глаза улыбнулись, верхняя тонкая губа в углу рта подергивалась, и лицо приняло вызывающее и слегка надменное выражение.
Боцман чувствовал едва скрываемое пренебрежение к себе матроса. С каким наслаждением искровянил бы он эту дерзкую рожу! Но Жданов трусил Отчаянного. От него всего можно ожидать.
Изнывая в злобе и едва сдерживаясь, боцман еще медленнее пытал Митюшина, процедив с угрозой в скрипучем своем голосе:
– Как бы не вышло с тобой серьезных неприятностей!
Митюшин словно бы нарочно зевнул, с видом человека, которого не пугают угрозы боцмана, а только наводят скуку, и равнодушно спросил:
– Какие еще неприятности?
– Дурака не строй… Не дерзничай… Ты с кем говоришь?
– С боцманом.
– Так смотри же у меня! – грозно крикнул Жданов, начиная терять самообладание.
– Что мне смотреть?
– Я тебе покажу, какие боцмана!
– Что показывать? Видел, какие из вас боцмана… А службу я сполняю как следует и закон понимаю.
– По-ни-ма-ешь? – выговорил разделено боцман багровея.
– Очень даже понимаю! – вызывающе бросил матрос.
Жданов вскочил, словно ужаленный, с табуретки и задыхающимся злобным голосом проговорил:
– Разве не знаю, какой ты отчаянный матрос и какие твои беззаконные мысли?.. О каких ты правах толкуешь матросам и перед ними куражишься?.. «Я, мол, все понимаю и ничего не боюсь, а вы, мол, терпите беспрекословно…» Знаю, какой ты пересмешник выискался и смехом порочишь начальство, которое почитать обязан по присяге. Так я с тебя этот форц собью. Поставлю в дисциплину на линию. В штрафные не долго перевести, хоть ты и первой статьи матрос. А тогда и по закону будут тебя пороть, умника. А прежде и без закона отполируют, как доложу, какой ты есть паршивая овца. Узнаешь, как бунтовать и команду мутить…
Матрос вспылил и с заблестевшими злым огоньком глазами взволнованно проговорил:
– Что ж! Доноси по начальству… Ври!… Я найду свои права!
– Молчать перед боцманом!..
– Я слушал твои умные речи. Послушай и мои! – решительно и возбужденно заговорил Митюшин. – Мы ведь с глазу на глаз. Может, и не слыхал от людей, какой ты бесстыжий и какой взяточник, боцман… Доноси, господин боцман… Пусть меня отдадут под суд, с моим удовольствием… Не сдрейфлю! Быть может, правда всплывет, как ты с матросов деньги берешь да на себя заставляешь их работать. Кто стул, кто обшить, кто сапог, кто тебе заместо вестового… Драться прав нет, а вы, сволочь, боцмана да унтерцеры, зубы выбиваете… Знаете, что боятся жаловаться, так вы тиранствуете?! И как бы деньгами где поживиться… Это тебе вместо бога… Бог-то только на языке, а в душе один рупь целковый да беззаконие! И как я ежели говорю, что на закон плюют и совесть забыли, – так я, по твоему воображению, бунтовщик? Ежели понимаю, что неправдой живете, так это бунт?! Свой же брат, такой же подневольный мужик был, а грозит в штрафные да пороть… Полагаешь – испугать и на линию поставить. Умник. Насквозь человека видишь, а не видишь, что не всякий свинья и за грош душу не продаст. Да и старшему офицеру, видно, не в догадку, какой ты во всей форме мерзавец!
Этот великолепный и благополучный боцман, считавший себя необыкновенно важной особой на корабле, ахнул от изумления и, растерянный, не останавливал дерзких слов возмущенного матроса.
Но прошла минута, и Жданов двинулся к матросу, помахивая кулаком. Побледневший как смерть Митюшин не подался шагу назад и, решительно глядя в глаза боцмана, кинул:
– Смей только. Искровяню твою сытую свиную морду!
И Жданов отвел свой взгляд. Кулак боцмана опустился. И еще медленнее прохрипел он сдавленным от злобы голосом:
– Поймешь, как найдешь свои права! Узнаешь, что с тобой, отчаянным, будет за оскорбление боцмана… Вон!
– Доноси, Иуда! Как бы самому не поперхнуться… Не все же поверят, что ты бунт открыл! –
