он и Анс, чтобы взять жену из такого места, докуда добрый день езды, и чтобы она умерла у него.
Он смотрит на равнину и потирает колени.
— Пуще всех не люблю.
— Они свободно обернутся. Тут и волноваться нечего.
— Три доллара как-никак, — говорит Анс.
— А может, им и назад будет не к спеху. Хочется так думать.
— Она отходит, — говорит Анс. — Она решила.
Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и ведро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего — а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадеванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. «Вам теперь за отцом ухаживать, — сказала. — Старайтесь. Устала я».
Анс потирает колени.
— Господь дал, — говорит он.
Слышим, как пилит и стучит за домом Кеш.
Правда. Истинней слова не молвил никто.
— Господь дал, — говорю я.
По склону поднимается их мальчик. Несет рыбу чуть ли не с себя ростом. Бросил на землю, крякнул, сплюнул в сторону, как взрослый. Чуть ли не с него, здорова.
— Это что? — говорю. — Кабан? Где поймал?
— Под мостом, — отвечает. Перевернул ее: на мокрый бок налипла пыль, глаз — как шишка, заклеен грязью.
— Так и будет здесь лежать? — спрашивает Анс.
— Маме показать хочу, — говорит Вардаман. Он смотрит на дверь. Ветер доносит до нас оттуда голоса. И стук Кеша. — У ней там гости, — говорит мальчик.
— Да нет, это мои, — говорю я. — Им тоже интересно посмотреть.
Он молчит и смотрит на дверь. Потом глядит на рыбу в пыли. Переворачивает ее ногой и тычет большим пальцем в глаз. Анс смотрит на равнину. Вардаман смотрит в лицо Анса, потом на дверь. Поворачивается, отходит к углу дома, и тогда Анс, не оглянувшись, окликает его:
— Почисть рыбу.
— А Дюи Дэлл не может почистить? — спрашивает он.
— Почисть рыбу, — говорит Анс.
— Ну, пап.
— Ты почисть, — говорит Анс. Он не обернулся.
Вардаман возвращается и поднимает рыбу. Она выскальзывает у него из рук, смазывает его мокрой грязью и шлепается в пыль: рот разинут, глаза выпучены, зарылась в пыль, словно стыдится, что она мертвая, и хочет поскорей зарыться в пыль. Вардаман ругает ее, ругает как взрослый, расставив над ней ноги. Анс не оборачивается. Вардаман поднимает рыбу. Он уходит за дом, неся ее на руках, как дрова, и она свешивается по обе стороны — голова и хвост. Чуть не с него ростом.
У Анса руки торчат из рукавов: всю жизнь на нем рубашки будто с чужого плеча, ни разу не видел, чтобы впору. Как будто Джул отдает ему свои донашивать. Но рубашки не Джула. Он рукастый, хоть и на жердь похож. А рубашка не пропотелая. Из-за этого можно сразу определить, что Ансова и больше ничья. Глаза его похожи на два выгоревших угля и смотрят на равнину. Когда тень доходит до крыльца, он говорит:
— Пять часов.
Только я встал, из дома выходит Кора и говорит, что пора ехать. Анс потянулся за туфлями.
— Не надо, мистер Бандрен, — говорит Кора, — не вставайте.
Он ступил в туфли — втопнул — он все так делает: будто надеется, что все равно ничего не выйдет и не стоит даже пытаться. Мы идем в прихожую, и они грохочут, как чугунные. Он подходит к ее двери, моргает глазами, словно вперед себя заглядывает, туда, где не видно, — словно надеется, что она там будет сидеть, к примеру, на стуле или пол подметать, и заглядывает в дверь удивленно, — он так всякий раз заглядывает и удивляется, что она еще лежит, а Дюи Дэлл обмахивает ее веером. И стал, словно не намерен больше двигаться и вообще ничего не намерен.
— Ну, нам пора, пожалуй, — говорит Кора. — Надо еще курам насыпать.
А дождь, однако, будет. Такие облака не врут, а хлопок поспевает с каждым Божьим днем. Еще одна ему забота. Кеш все притесывает доски.
— Если понадобимся, — говорит Кора.
— Анс нам сообщит, — говорю я.
Анс на нас не смотрит. Он озирается, моргает, удивленно как всегда — словно весь измучился от удивления и даже этому удивляется. С моим бы амбаром Кешу так постараться. Говорю:
— Я сказал Ансу, что, может, еще и не понадобимся. Хочется так думать.
— Она решила, — отвечает Анс. — Видно, отойдет.
— Теперь насчет кукурузы, — говорю я. И еще раз обещаю помочь, если не управится — при больной жене и прочем. Как многие по соседству, я уже столько ему помогал, что теперь бросать поздно.
— Хотел сегодня ей заняться, — говорит он. — Да как-то решиться ни на что не могу.
— Может, она продержится, пока убираешь, — говорю я.
— На то воля Божья, — отвечает Анс.
— Да утешит Он тебя, — говорит Кора.
С моим бы амбаром Кешу так постараться. Мы идем мимо, и он поднимает голову.
— Видать, на этой неделе я к тебе не выберусь.
— Не к спеху, — говорю я. — Приходи, как сможешь.
Садимся в повозку. Кора ставит на колени коробку с пирогами.
— Не знаю, что он будет делать, — говорит Кора. — Прямо не знаю.
— Бедный Анс, — говорю. — Тридцать с лишним лет заставляла его работать. Утомилась, верно.
— И еще тридцать лет не отстанет, — говорит Кейт. — А не она, так другую найдет, раньше, чем хлопок поспеет.
— Теперь Кешу с Дарлом и жениться можно, — говорит Юла.
— Бедный парень, — говорит Кора. — Бедный мальчик.
— А Джулу? — спрашивает Кэт.
— И ему можно, — отвечает Юла.
— Хм, — Кэт говорит. — Я думаю. Почему не жениться? Я думаю, тут многие девушки опасаются, как бы Джула не окрутили. Ничего, пусть не волнуются.
— Будет тебе! — говорит ей Кора. Повозка затарахтела. — Бедный парень, — говорит Кора.
Дождь будет ночью. Как пить дать. Повозка тарахтит — большая сушь. Но это пройдет у ней. Пройдет.
— Должна была взять пироги, раз условились, — говорит Кэт.
АНС
Черт бы взял эту дорогу. Да еще дождь собирается. Прямо вижу его отсюда, вижу, встает позади них стеной, встает между ними и моим твердым обещанием. Делаю, что могу — когда могу решиться, но черт бы взял этих ребят.
Под самой дверью пролегла, по ней несчастья шляются, и всякое непременно к нам завернет. Стали ее к нам вести, я сказал Адди: не годится жить на дороге, — а у женщины известно какой ответ: «Так поднимайся, переезжай». Говорю ей: не годится это, потому что Господь сделал дороги для передвижения, почему и положил их лежмя на землю. Что двигаться должно, то Он сделал вдлинь — ту же дорогу, или телегу, или лошадь, а что на месте быть должно, то Он сделал торчмя — к примеру, дерево или человека. Не судил Он человеку на дороге жить. — Ведь что чего раньше, я говорю, дорога или дом? Ты видала ли когда, чтобы Он проложил дорогу возле дома? Никогда не видала, говорю, потому что человек до тех пор не успокоится, пока не поставит дом в таком месте, чтобы из каждой проезжей телеги могли плюнуть ему в дверь, чтобы людям не сиделось, сняться с места хотелось, переехать, — а Он их сделал для того, чтобы
