полакомятся сценой примирения «патрона» со Щелкановым. Для чего Собчаку было ультимативно предложено публично покаяться и заодно, принеся извинения Щелканову, прилюдно уговорить его остаться в своем кресле, заверив при этом не задевать каперанга запаса впредь. Спешно под управлением Саши Беляева была создана депутация по выработке регламента примирения двух важных персон и претворению этого сценария в жизнь.
Сценой для исполнения задуманного «нардепы» почему-то избрали кабинет «патрона», а не менее просторные апартаменты Щелканова. Хотя в целях более полного унижения Собчака экзекуцию с вымаливанием прощения, казалось бы, разумнее провести на территории заказчика.
На саму процедуру в кабинет Собчака были допущены лишь председатели комиссий да самые агрессивные недоброжелатели «патрона» из числа наиболее негативно настроенных депутатских группировок. Пристроившись в углу и наблюдая за всей этой тусовкой, мне нетрудно было прийти к выводу о полной бесперспективности такой более чем эмоциональной возни. Серьезность момента была явно имитирована почти всеобщим депутатским желанием унизить Собчака и вытереть о его пиджак ноги. Именно этим определялась вся возвышенная торжественность проводимой акции. В такой, почти «победный» день даже председатель депутатской комиссии Ленсовета по культуре напился умеренно.
Собчака пригласили в его же кабинет уже после того, как расселись там сами «комиссионеры». Видимо, кто-то подобную воспитательную схему слямзил из практики проведения педсоветов в начальной школе для дефективных детей. За длинным столом заседаний было тесно. Лица большинства народных избранников, чья нравственность походила на лунапарк, тихо светились вдохновенной остервенелостью и возвышенной надеждой задавить Собчака паровым катком истории. Председательский подиум в торце стола как бы невзначай занял все тот же Саша Беляев и попросил сосредоточить гневный взор на объекте своих акций всех омандаченных 'внучат Шарикова', горевших желанием порвать «патрона», как Тузик тряпку. После такого вступления будущий председатель, но уже Петросовета, стал шевелить носом, как кролик, и академизированно балбесить — вероятно, единственное, что он смог освоить в своей аспирантуре.
Депутат Егоров, исподлобья поглядывая на «патрона», явно боролся с радостной ухмылкой на отроду недоброжелательной физиономии. Он, вероятно, был не в состоянии пресекать собственное удовольствие при виде утопления любого другого.
Собчак подсел с угла на краешек стула и, давясь бессильной злобой, вдруг забормотал на манер подпитого водопроводчика жэка, пытаясь выяснить у сидящего напротив Щелканова чем он его так обидел на подступах ХХI века в 'совместной борьбе за рассвет демократии, преобразования и, разумеется, прогресс с реальным воплощением мечты о счастье всех тогда еще ленинградцев, а не «петербуржцев», так долго притесняемых коварными коммунистами'. Потом пошла какая-то нудянка с препираниями в поисках компромисса между формирующейся сворой будущих грабителей городского имущества. В конце встречи Собчак промямлил что-то похожее на извинения в адрес находчивого Щелканова, после чего членов депутации охватил небывалый восторг, как нежданных гостей, поспевшим к разрезанию торта, и они сами дружно предложили Щелканову для успокоения якобы взволнованного населения срочно выступить по телевидению с «экстренным» сообщением о пересмотре своего предварительного, но категорического решения уйти в отставку, дабы не обезглавить город.
Молча отнаблюдав всю эту процедурку, мне стал ясен план дальнейших действий. Вечером, кое-как успокоив «патрона», я отправился в НТК '600 секунд' к Невзорову. Свою изнурительную, каждодневную работу по иногда гениальной демонстрации городской клоаки Александр Глебович заканчивал обычно около полуночи, но с рассветом был уже на ногах. Он бесспорной талантливостью сумел заставить миллионы людей тянуться всю неделю к экранам телевизоров в назначенное для его передачи время. Таким образом, создал прекраснейшую в агитационно-пропагандистском смысле амбразуру для подавления любого социального явления либо индивидуального объекта. Возможность использования этого невзоровского оружия в своих целях притягивала к нему массу разных, порой враждебных друг другу интересантов — от малочисленных сектантов до милиции вместе с КГБ. Ему же удавалось приятельствовать со многими нужными людьми, оставаясь при этом пока еще почти вне чьего-либо контроля и явной зависимости. Подобному обстоятельству немало способствовали личные качества самого Невзорова. Причем не столько неврастеничность характера и дикость манер, выжигающие пространство вокруг него, сколько особенности его крайне не устойчивой психической конструкции. Именно поэтому творить с блеском по заказу, чей бы он ни был, ему представлялось трудноисполнимым, а точнее, почти невозможным делом. Такие работы, когда они бывали, по уровню творческого исполнения не достигали даже качества художеств обычного телеремесленника, что самого Невзорова впоследствии страшно угнетало. Видя свое творческое бессилие, он порой доводил себя до сильных психовспышек бешенства. Для раскрепощения заложенной в нем искры Божьей Невзорову обязательно требовалось, как королевской форели, встречное течение. Только идя против него, он с блеском мог демонстрировать зрителям всю мощь своих творческих сил и возможностей. Попросту говоря, для изготовления талантливой, проникающей в сознание и души людей телепередачи Невзорову нужен был самостоятельно избранный им, достаточно известный своей силой, но желательно безопасный противник. По понятной причине, над львом либо тигром лучше всего вдохновенно-шикарно куражиться и захватывающе-дерзко дразнить, когда хищник находится в клетке. Хотя до степени риска, испытываемого цирковым укротителем, Невзоров доходил с неподдельным энтузиазмом и весьма легко. В общем, для нужного чрезвычайно нервного психологического самонастроя, чтобы достигнуть блистательного, хлесткого результата, изумляющего досточтимую публику, ему требовалась ярко освещенная софитами общественного эффекта арена, в лучах которых он предпочитал одиноко купаться в кожаной куртке, обольщая всех своей одаренностью и лихой смелостью замаха на слонов и прочих крупных особей с интуитивно определенного безопасного расстояния. Чем популярней был противник и труднодоступней цель, тем интересней творил Невзоров, прикидываясь то красной тряпкой пред быком, то острой шпагой в искусных руках тореадора. Но никакую черновую, да еще долговременную работу наш маэстро исполнять, к сожалению, был не в состоянии. Причем не только не желал заставить себя ею заниматься, но, подозреваю, просто не умел выступать в роли охотничьего загонщика, чисто психически не совладая с необходимостью порой уступить кому-либо право первого выстрела. Поэтому допускал к нахождению вокруг себя лишь безропотной прислуги, но заносчиво исключал любых партнеров. Он мне все время нашего знакомства напоминал самовозгоревшуюся свечку, не знающую, что время ее горения впрямую зависит от внезапного задува и необычайно быстро расплавляемого воска. Поэтому ровный, а не всполохами огонек, хорошо освещающий все окрест, даже при движении против общепринятых течений был возможен лишь в защищенных от порывов ветра и других невзгод условиях да в окружении надежных товарищей, коих он заведомо исключал. Отчетливо представляя, с кем придется иметь дело, я, тем не менее, все равно решил обратиться с предложением о сотрудничестве именно к А.Невзорову. Сложность начала нашей совместной работы состояла в необходимости неприметно для самого Александра склонить его от криминально-богемной тематики полюбившейся всем передачи '600 секунд' в сторону не менее грязного, но более опасного политического большака. Причем, как уже говорилось, не указывая и не навязывая ему цели для поражения, а, с учетом его хрупкой болезненной психики, исподволь подсовывая ему для самонаводки объекты, подлежащие пропагандистскому обстрелу. Одним словом, только при соблюдении мною этих чутких условностей можно было рассчитывать Невзорову на публичный, персональный, творческий, шумный, но уже политический успех, а мне, стоящему за кулисой, на пропагандистско-идеологическое поражение невнятно прямолинейно означенных Александру мишеней, подлежащих уничтожению по совсем иным, чем он себе представлял, причинам. Таким образом, развернуть и использовать весь Богом данный Невзорову талант в нужном делу направлении представлялось на первый взгляд задачей не сложной, но фактически очень трудноисполнимой.
Мою вечернюю встречу с ним в НТК-600 мы закончили глубокой ночью у подъезда его дома на улице, носящей имя великого русского писателя. За это время удалось исколесить на моей машине почти весь город и кое в чем его убедить.
Несколько дней спустя, на исходе летней ночи, когда мошкара еще пляшет вокруг желтых кругов фонарей и беспризорные кошки вовсю мяучат цыганщину вперемешку с Бетховеном, мне пришлось громко барабанить в дверь его квартиры, так как звонок, подвергшись очередному налету поклонниц, не работал. Растолкав и привезя заспанного Невзорова к перилам самого широкого в Ленинграде моста у Мариинского дворца, я обратил его внимание на огромное алое знамя с серпом, развевающееся в предрассветной мгле на флагштоке крыши Ленсовета. Маэстро сперва не мог ничего понять, близоруко щурясь в небо, а затем,
