девочки.
«Просит дать слово, значит, верит, твердо верит в порядочность ее, Додошки… Верит!.. О, милый, добрый, хороший Рыжебородый Тор!»
— О, спасибо вам… за доверие ваше!.. И… и… я не подлая… Честное слово даю вам, что прочту оба учебника и затвержу их от корки до корки.
Через три дня выпуск… Сегодня выпускной бал…
С этим проснулись свежим майским утром выпускные. И с самого начала дня праздничное настроение уже не покидало девочек. Как-то странно было им чувствовать себя свободными от книжной долбежки.
Экзамены кончились. Кончился трепет постоянного вопроса — «выдержу» или «срежусь».
Погода в день бала, казалось, решила побаловать выпускных. Цветы на лужайках кивали, казалось, им одним, птицы чиликали, как будто только для них, свои веселые, несложные песенки. И сама весна улыбалась и сияла им. К довершению праздничного настроения в это утро начальница объявила девочкам, что фрейлейн Фюрст совсем поправилась и что ей вручена уже собранная ими сумма и что ее вполне хватит для поездки на юг. Maman прибавила, что передала вместе с тем и убедительную просьбу Мине Карловне вернуться на службу в институт.
— Ваша добрая наставница простила вас всех от души и осенью вернется принять класс малюток… — торжественно заключила свою речь баронесса.
Оглушительное дружное «ура» покрыло ее последние слова.
Девочки обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Воцарился какой-то хаотический праздник, длившийся до вечера, до той самой минуты, когда дежурная, m-lle Эллис, поднялась в дортуар и оповестила уже одетых девочек о том, что время спускаться в залу. Похорошевшие, в тоненьких батистовых передниках, с бархатками на шее, с чуть заметно подвитыми кудерками, выпускные вошли в залу. Неожиданно пожарный оркестр грянул туш, и показалась величавая фигура начальницы, окруженная почетными опекунами, инспектором и всем учительским персоналом. За ними следовали все приглашенные, родители, родственники и знакомые институток.
— Солнышко!.. Мама Нэлли!.. — Лида Воронская, позабыв всякий этикет и дисциплину, бросилась в толпу гостей, в которой мелькнули знакомые, дорогие лица.
— Солнышко!.. Мамочка!.. — повторяла девочка и, сама не замечая того, прыгала на месте по давнишней детской привычке.
— Грицко мой!.. Грицко!.. — послышался новый возглас, и хохлушка Мара стремительно бросилась навстречу молодому человеку во фраке.
От него веяло силой и весельем. И странно было видеть его лицо, круглое, румяное, дышащее степным загаром и украинскою мощью, среди усталых, анемичных и бледных лиц петербуржцев.
Маруся себя не помнила от восторга. Она послала пригласительный билет на этот бал своему Грицку, туда, в вольную родную Украину, в чудесный маленький хутор, далекая от мысли, что он приедет, послала на память жениху о выпускном бале его невесты.
А он вдруг приехал.
Не веря своему счастью, крепко сжимая руку своего нареченного, Мара вся сияла, как ясное солнечное утро.
Длинный, утомительно скучный полонез сменился чарующими звуками вальса.
И понеслись задумчивые звуки в раскрытые окна залы, и запели чарующей мелодией в большом институтском саду.
Хохлушка Мара открыла бал со своим Грицком. Приятно было смотреть на эту юную счастливую пару. Обычно некрасивая, с чересчур крупными, неправильными чертами лица, Мара разрумянилась, как вишня, и со своими темными сияющими глазами теперь казалась красавицей.
Креолка танцевала с каким-то юнкером. Додошке и Малявке попались, как нарочно, чересчур высокие кавалеры, и они презабавно выписывали в воздухе все те па, которые полагается проделывать на паркете.
С высоким стройным кавалеристом танцевала Лида Воронская. Этот юноша был Добровский, ее хороший знакомый, прекрасный танцор, всеми силами желавший заинтересовать разговором свою юную даму. Но юная дама в мыслях была далеко и от юнкера, и от светского разговора. Она вертела головкою вправо и влево, отыскивая по зале «папу-солнышко» и «маму Нэлли», сидевших подле начальницы в кругу приглашенных гостей. И отыскав их, она начинала весело кивать головой и улыбаться. А ее глаза без слов говорили:
«Ах, как хорошо!.. Как хороша жизнь!.. Молодость!.. Этот бал!.. Но вы… вы лучше всех, мои дорогие!»
Кончился вальс. Исполненная неги, последняя нота его умерла в тиши весеннего вечера, и голос дирижера Добровского звучно огласил залу:
— Engages vos dames pour la premiere contredanse!..
И тотчас же тихо и вкрадчиво добавил, обернувшись к Лиде:
— Не правда ли, вы окажете мне честь?…
И Лида встала в первую пару со своим кавалером.
В дверях залы появился Зинзерин. К нему подлетела Сима Эльская.
— Вы должны танцевать со мной, Николай Васильевич! Я на вашем экзамене двенадцать с плюсом получила.
Смешно переваливаясь на высоких, как ходули, ногах, Аполлон Бельведерский повел свою даму.
Креолке захотелось последовать примеру Вольки, и, наскоро оправив свои кудерки, она очутилась перед Чудицким.
— Владимир Михайлович, пожалуйста!..
Словесник с поклоном подал руку заалевшей от радости девушке.
— Счастливица!.. С самим Чудицким танцует!.. Счастливица Зина!.. — зашептали с завистью вокруг нее.
— Mesdames, mesdames, смотрите, «протоплазма» в пляс пустилась!.. С Малявкой танцует!.. Вот так пара!.. — смеялись девочки, следя глазами за маленьким физикантом, добросовестно отплясывающим кадриль с Пантаровой-второй.
— Вы счастливы, не правда ли, вы счастливы сегодня, m-lle Lydie? — спрашивал Добровский, покручивая свои маленькие усики. — Вы теперь вполне взрослая барышня!
— Ах, да! — искренне сказала девочка. — И «солнышко» здесь… Подумайте, и мама!..
Ее лицо вдруг подернулось облаком грусти. В воображении промелькнул знакомый образ.
— Жаль только, что нет Большого Джона, — со вздохом заключила она.
Ее кавалер, однако, уже ее не слушал.
— Grand rond, s'il vous plait!.. — неистово выкрикивал он.
— Лида, Вороненок, тебя спрашивают, — услышала Лида позади себя.
Перед Воронской стояла Додошка.
— Тебя спрашивают две девочки, они… в коридоре…
У Додошки рот был по обыкновению, набит чем-то сладким, и в руке она держала апельсин, но в лице девочки было что-то лукавое и таинственное.
— Ступай, Лида, ступай скорее…
Сердце Лиды екнуло.
«Вероятно, Каролина и Мари, — решила она. — Но почему же у меня так бьется сердце?..»
И наскоро бросив своему кавалеру: «Pardon, monsieur», она бесцеремонно вырвала у него руку и бросилась в коридор.
Действительно, там на скамейке сидели Каролина и ее сестренка Мари, одетые в изящные шерстяные платьица, а между ними…
— Дитя мое!.. Ко мне скорее! Я знаю и все простила!.. И тебе, и другим!.. Все простила!.. — услышала Воронская. — Дитя ты мое!.. Дитя ты мое!.. — повторяла Фюрст и прижимала к себе стриженую головку Лиды.
— Не плачьте, маленькая русалочка… Все прощено и забыто.
