лото – бинго, отчего так накурено, что и с утра не войти. Кафе «Суисо», где Роберт Кон избил героев книги, закрылось еще в начале 50-х. Расхваленный в «Опасном лете» ресторан «Марсельяно» исчез три года назад. Бар «Чоко», где в 50-е «проходила светская жизнь» Хемингуэя, существует, но крайне непрезентабелен.
Испанский список хемингуэевских утрат долог. Впрочем: «Мы пообедали в ресторане „Ботэн“, на втором этаже. Это один из лучших ресторанов в мире. Мы ели жареного поросенка и пили „риоха альта“. Тут справедливо каждое слово: мадридский ресторан Sobrino do Botin, где происходит последняя сцена „Фиесты“, превосходен. Как и „нежный бургосский сыр, который я привозил Гертруде Стайн в Париж“: я его привозил в Нью-Йорк – он так же нежен. Кулинария оказалась подлиннее и долговечнее прозы.
Зато я наконец понял, кто такая Брет, которую долго любил и долго желал, чтобы встреченные женщины были похожи на нее, пока не догадался, что ее нет, что она списана с Кармен – причем фигурой умолчания, когда о героине не говорится ничего и надо верить на слово, видя, что она творит с героями. Верить надо даже не самому образу, а его идее – что такая женщина возможна. Это соблазнительная вера, и с ней можно жить – до поры до времени. Вихрь из Джейка Барнса, дона Хосе, Роберта Кона, матадора Эскамильо, матадора Ромеро, журналистов и контрабандистов оседает. Брет исчезает в ностальгической дымке, Кармен поет в опере по-французски.
Со времен Мериме Кармен сильно интернационализировалась, разлетевшись той самой пташкой по миру. Но место вылета остается важнейшим – тем более, как сказал проезжий остроумец, на свете есть только один город, где в магазине могут спросить глобус Севильи. Вселенная любви есть увеличенная версия этого города. Севилья не исчерпывается. Мачадо написал стихотворение о городах Андалусии, дав каждому по одной ведущей характеристике. Последняя строка звучит так: «И Севилья».
В самом имени города слышится на оперном языке – «се ля ви».
Севилья не исчерпывается. Зато каждая мельчайшая деталь города повергает в его суть. Любая улочка, перекресток, площадь, имена которых – Вода, Солнце, Воздух. Моя любимая улица в квартале Санта-Крус – калье Пимиента, Перцовая, а какая же еще? Или любимая площадь, в чем у меня обнаружился солидный союзник – Карел Чапек: «Красивейшее место на земле называется Plaza de Dona Elvira…» При невероятном разнообразии фрагмент города репрезентативен. В мире есть только еще одно такое место. Вернее, оно первое, – это Венеция, Севилья – второе.
Особый тур, который устраиваешь здесь сам себе, – бродить по улочкам со сходящими на нет тротуарами, заглядывая во внутренние дворики домов, патио. Они обычно видны сквозь запертую, но решетчатую дверь. В патио больших домов можно зайти: там клумбы, увитые плющом стены, пальмы – как в Доме Пилата, где роскошно меценатствовал дон Фернандо Энрикес де Рибера, третий герцог де Алькала (ничего нельзя с собой поделать – так бы и выписывал эти имена и титулы подряд). Но особое очарование Севильи – сorral de vecinos – несколько квартир, выходящих в украшенный изразцами azulejos – патио, хоть с маленьким, но непременным фонтаном. Вокруг – мирты, лимоны, апельсины, жасмин. Теоретически в патио наслаждаются прохладой в жаркий день, практически там нет никого никогда. Как-то я неделю жил на втором этаже такого сorral` а и, приходя поспать в сиесту, неизменно видел хозяйку, дремлющую у окна напротив. Внизу, в патио, стояли удобные кресла и даже диван, журчала вода, глубокая тень лежала под магнолией – там было прохладно, чисто и пусто. Кажется, я догадался: патио – это андалусский сад камней, по которому тоже не придет в голову прогуливаться ни одному японцу. Высокая идея созерцания, и еще более высокая – создание уголка красоты и заботы не столько в доме, сколько в душе.
Патио и улица, Святая неделя и ферия, монахини и проститутки, готика и мудехар, севильяна и фламенко – в этом городе нет полутонов. Это особенно заметно на фоне прочей прославленной Андалусии, на фоне Гранады и Кордовы, чья пастельная прелесть – полностью в дымке прошлого. Севилья – это ярко и шумно переживаемая сегодня и ежедневно Кармен, неразрешимый конфликт любви и свободы.
«Мы не созданы для того, чтобы сажать капусту…» – надменное кредо Кармен. Но мы, Афанасии Ивановичи и Пульхерии Ивановны, мы под этим не подпишемся, мы все до кочана соберем, нашинкуем и заквасим, по-контрабандистски переждав полнолуние. Для нас Кармен – рекордсмен мира. К ней не приблизиться, разве что приблизить ее. Оттого, наверное, опытный читательский глаз так охотно выхватывает бытовые детали: о том, как на нынешней торговой калье Сьерпес – Змеиной улице – Кармен покупала, ведя на первое любовное свидание дона Хосе, «дюжину апельсинов, хлеба, колбасы и бутылку мансанильи, yemas, turons, засахаренные фрукты», то есть как раз тот набор, которым торгуют на лотках ферии, за исключением, конечно, хлеба и колбасы, на что сейчас в богатой Испании никто не разменивается в праздник.
Оттого так стремишься посмотреть на табачную фабрику, где работала – ага, просто работала – Кармен. Но Севилья не подводит – то есть обманывает, обескураживает, потрясает. Не зря Чапек принял фабрику за королевский дворец: монументальный портал с коринфскими колоннами, балконом, лепниной, развевающимся зелено-бело-зеленым флагом Андалусии. В рельефных медальонах – гербы, корабли, инструменты, красивый индеец в перьях с трубкой в зубах. Пышные сине-золотые изразцы в ограде, не уступающей решетке Летнего сада: Fabrica Real de Tabacos.
Принизить, банализировать Севилью не удается. Ее экзотика – не открыточная, то есть открыточная тоже, но живая. В апреле бешено цветет лиловая хакарида – одни вульгарноброские цветы без листьев на черных стволах: сочетание дикое, но в изначальном смысле слова. Апельсиновый сад у кафедрального собора – поразительно красиво и поразительно гармонично. Так яркие шары идут рождественской готической ели, напоминая о месте происхождения. Для русского человека Андалусия – конечно, музыка, литература, опять-таки Дон Жуан и Кармен, но, может, дело просто в том, что видишь, словно липу в Риге или в Киеве каштан, апельсиновое дерево на городской улице – и цепенеешь.
Вот и табачная фабрика, в которой сейчас университет, построенная в ХVIII веке, была самым большим зданием Испании после Эскориала и самым большим промышленным сооружением Европы. Подходящая рама для Кармен. Вторая севильская достопримечательность того столетия – Маэстранца, арена боя быков, возле которой Кармен погибла.
Место подходящее, даже единственно возможное. Разумеется, настоящий партнер Кармен не Хосе, а Лукас (по опере Эскамильо), профессионально существующий на грани полной свободы – от жизни. Матадор получает деньги за то, к чему цыганка стремится.
Тема боя быков витает над новеллой Мериме, оперой Бизе, Святой неделей и ферией Севильи как напоминание о еще более сгущенном конденсате бытия.
Это великий соблазн, подобно тем гладиаторским боям, о неодолимом искушении которых – «наслаждался преступной борьбой, пьянел кровавым восторгом» – захватывающе пишет Блаженный Августин. Мериме был одним из немногих просвещенных европейцев своего времени, кто открыто признавался в любви к корриде: «Ни одна трагедия на свете не захватывала меня до такой степени». (Через сто лет такую же политически некорректную смелость позволил себе Хемингуэй.)
Появление матадора перед финалом новеллы бросает новый, иной свет на все происходившее прежде – так Севилью немыслимо воспринять, если не провести хоть однажды два часа полной жизни на трибуне Маэстранцы, куда я ходил, как на работу, каждый день ферии. Только в виду круга желтого песка, который становится темно-янтарным, когда включают прожекторы, начинаешь понимать, почему в этом городе матадоры навечно включены в приходы. Все в Севилье знают, что Богоматерь Макарена числит за собой Хоселито, погибшего 25-летним и оставившего церкви великолепные изумруды, которые сверкают в наряде статуи на процессиях Святой недели. В беложелтой – традиционное андалусское сочетание – базилике хранятся реликвии и великого Манолете, и других матадоров. Их могилы – на кладбище Сан-Фернандо. Заметнейшее из надгробий – Хоселито: тело легендарного тореро несет группа людей, представляющая разные социальные слои и возрасты, отчего гроб реалистически покосился. Все в натуральную величину, включая бронзовые слезы.
В дни ферии, когда коррида устраивается не только по воскресеньям, но и ежедневно, а то и дважды в день, присутствие бронзовой Кармен у входа на арену кажется еще более естественным, чем обычно. Кажется, что матадоры должны спариваться только с такими цыганками, чья стихия, конечно, не грациозная севильяна, а безумное фламенко. Сходство здесь – до неразличения пола. По-андалусски это называется duende. Тотальная одушевленность. Жест – одновременно театральный и экзистенциальный. Нечто неопределимое, но явственное – как свинг в джазе, – без чего нет андалусца: певца, танцора, матадора, музыканта, мужчины, женщины. Привычная характеристика: «Внешность незначительная,
