минимальны…
При этих словах мотор в последний раз сердито фыркнул и заглох. Остаток пути пришлось преодолевать пешком, что, однако, только воодушевило нашего ученого друга. Он метался от растения к растению, срывал пучок за пучком, страстно их нюхал, сыпал латинскими названиями. Я все ждала, когда профессор перемажется в мокрой зелени, но его университетский лоск был непобедим.
Питомник расположился на обширном пространстве – за сутки, думаю, не обойдешь. Да и границу глазом нельзя было бы определить, если б не тонкая сетка, отделяющая от воли «загон» с ручными сайгаками. Кстати, завидя нас, они так же «упорхнули» в глубь своей огромной «клетки», как поступили бы на их месте «дикари». Видимо, не такие уж питомцы Яшкульского домашние по духу, хоть и живут здесь уже в пятом поколении.
– Жаль, что вы не приехали раньше, – приговаривал меж тем Нимеевич, любовно оглядывая своих «чад». – Буквально месяц назад мы выпустили в степь трех самцов – удивительные красавцы! Конечно, надели на них спутниковые ошейники, но я этой «технике» не очень доверяю. Ошейник с себя стащить для такого рогача – можно сказать, раз плюнуть. Поэтому я не удержался и одному раскрасил бока женской краской для волос. Она издалека видна – мне уже несколько раз сообщали, что видели этого, крашеного, в степи. И раз так, я спокоен – если первый месяц на свободе выдержал, значит, и дальше будет бегать. Надеюсь, какой-нибудь юный натуралист, встретив его лет через пять, не раструбит на весь мир, что открыл новый подвид сайгака.
Сайгак – упорное животное. Случись с ним несчастье – отбился от стада, потерялся, – ничто не заставит его остановиться, пока он жив: ни одиночество в степи, ни ночной волчий вой, ни люди с винтовками. Он долгие месяцы будет бродить, голодать, но, как правило, выйдет к своим, хотя и к «другим своим». И его примут в новой семье как родного…
Путь и род – вот круг жизни «носатого» зверя. На длинном историческом пути он прошел мимо сгинувших в небытие мамонтов, туров, тарпанов, и вот наконец встретил человека. Калмыка. Выяснилось, что они родственные души – тот тоже вечно идет куда-то со своим хотоном (родовым селением).
И хотя вот уже восемьдесят лет, как мои соотечественники перешли к оседлости, они все еще кочевники – на пути к благополучию, к знаниям. И к нирване, конечно. Калмыки говорят: «Белой дороги тебе, путник».
В эту экспедицию я взяла с собой 4 мечты: о сайгаке, о верблюде, о черном тюльпане и о кюре. Первая уже реализовалась. Верблюды мне обещаны, и я не очень о них беспокоюсь: для Калмыкии корабли пустыни – не сенсация. Тюльпаны – тоже. Я, правда, все равно приставала к степнякам с расспросами о главной калмыцкой легенде всех времен: есть ли в природе черный цветок, видел ли его кто-нибудь? В ответ неизменно звучало «сказочно-логичное»: не видел никто, но, конечно, он есть.
А кюр – это мясо, тушенное в собственном соку прямо посреди голой равнины, без посуды и прочих «глупостей». Рецепт вкуснейшего кушанья – народный, рожденный смекалкой предков. Чабанам, которые в старые времена пасли овец богатых земляков, редко приходилось досыта есть мясо. А калмык, как уже говорили нам моряки на Каспии, без баранины – не калмык. И следуя зову крови, он придумал ноу-хау: как достать, обработать и употребить питательный белок в нелегких условиях под открытым небом. Вкусно, питательно, а главное, если хозяин не досчитается барашка, то всегда можно списать на серую грозу овечьей жизни. Не пойман – не вор…
Со временем, однако, материально-гастрономические условия жизни улучшались, а необходимость в кюре, соответственно, отпадала. Поколение за поколением рождало все меньше мастеров-кюрщиков, и, как мне рассказывали пару лет назад, в моем поколении их осталось всего двое. Я бросила всю свою энергию на поиски хотя бы одного из них и уже через несколько дней завладела телефонным номером некоего Монголыча, человека приближенного к чародею кюра – Сергею.
В разговоре по мобильному этот труднодоступный персонаж почему-то страшно веселился, на каждом слове буквально давился от хохота. Притом, учитывая, что он произнес: «Не волнуйтесь, с одним из двух оставшихся в живых кюрщиков я вас обязательно сведу», – это звучало довольно странно.
Впрочем, к вечеру я получила от весельчака вполне деловое SMS-сообщение: «Быть завтра в 8.30 в Ергенинском на перекрестке!» И успокоилась, даже похвалив его мысленно за оперативность. Ни свет ни заря мы уже мчались со всей доступной «шниве» скоростью строго на север. Долетели раньше срока. Ергенинский находится не дальше семидесяти километров от столицы, но на указанном (и единственном в селе) перекрестке уже, как обычно, собралась целая «делегация». Коренастые мужчины, старушки в национальных костюмах, дети и свора собак, сбежавшихся на запах всеобщего оживления. Вперед выступил самый крепкий и мощный на вид мужик, недаром, что Монголыч. Из чингисидов, наверное. С неожиданной после телефонного смеха торжественностью он заявил:
– Елена! В нашем маленьком народе осталось всего двое настоящих виртуозов кюра! Их надо беречь. Вы, вероятно, понимаете, что если каждый, кто пожелает, станет приходить и глазеть на них, это создаст им массу неудобств. Но вам я не посмел отказать…
И так далее. Насмешливый селянин говорил еще что-то в том же духе, но до меня вполне «дошло». То- то мне казалось странным: почему, когда я прилагала столько сил, вытаскивая из всех встречных драгоценные крупицы сведений о кюрщиках, эти «все», как правило, опускали глаза и таинственно улыбались. И не стыдно подсмеиваться над наивным жителем мегаполиса. Впрочем, не жалуюсь. Земляки, наверное, просто не хотели разочаровывать.
– Легче найти того, кто кюр делать не умеет. Вон у бабулек – стаж этого дела лет по пятьдесят. Правда?! – завопил Монголыч в ухо одной из них (та даже не шелохнулась) и продолжал уже серьезнее: – Не расстраивайтесь, Сергей – действительно лучший. Пойдемте, познакомимся, посмотрим, попробуем.
И всей гурьбой мы снова направились в степь, ждать «маэстро» и выбирать подходящее место для кюра. Обычно его готовят на возвышении, чтобы нижний слой почвы был сухим. Там и принялись рыть яму…
– Сергей, а как вы стали кюрщиком? – Я думала, матерый кулинар окажется стариком, а этому крепышу еще жениться можно.
– Отец делал, – последовал картинный взмах лопатой. – Я делаю – (еще взмах). Но, знаете, начал не сразу. Боялся. Впервые попробовал на собственном тридцатилетии, а сейчас мне 54.
– А чего бояться, технологию вы ведь знали?
– Барана чувствовать надо. Точно угадывать, когда мясо изпод земли доставать. Это же вам не кастрюля – открыл да попробовал. Иногда надо тушить 20 часов! А иногда восемь…
– А от чего это зависит?
– Я же говорю, от скотины зависит… И от времени года. От погоды. От того, какая земля. Вот вы сказали, что вас время поджимает, так мы сейчас совсем молоденькую овцу возьмем, года не прожила на свете!
Я невольно вздрогнула, живо представив себе, как мои же собственные предки собираются в степи. Вот они договариваются, с чьей отары будут брать сегодня «мясо». Вот роют яму: глубиною метр–полтора; снизу – пошире, вверху – сужение. Получалась форма большого кувшина. Потом набирают кизяка (высушенного навоза, то есть), жгут его в своем земляном «очаге», пока стенки не раскалятся. А в это время кто-то из них неторопливо встает, разминает ноги, пару раз согнув и разогнув их в коленях, отряхивает рубаху. Отходит на несколько шагов в сторонку, к отаре. И – дикий крик в ночи…
Простите за сентиментальность.
– Смотрите, – Сергей, как видно, уже минуты две пытался вновь привлечь мое внимание, – сначала разделываем мясо по суставам, чтобы не было острых частей, а то они могут повредить желудочный мешок.
Пока я «мечтала», баранья туша словно с неба свалилась уже освежеванной.
– Потом, не соскабливая жир, режем на мелкие куски и начиняем ими гюзян.
– Что?
– Да желудок же. Вот, кстати, бабульки уже его помыли.
