Хвостик у Юльки вправду с черноватой отметиной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Русакова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никогда. Опоминается лишь оттого, что в дом к Русакову заглядывает в конце концов бабушка.
— Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?
— Я не надоедаю!
— У нас тут спевка,— заступается Русаков.
И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.
Бабушка — желает того, не желает — приятно удивлена.
Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке,
делать нечего, надо собираться, да и хозяин говорит:
— Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать...
— Все маешься, парень? Все учишься? — соболезнует бабушка.
Николай смеется:
— Добровольное учение — не мучение. У тебя скоро вот Пашка так же запишется в учащиеся.
— Ско-оро...— кивает не очень бодро бабушка. Зато Пашка кричит:
— У меня у самого книга есть! Букварь! Я его тоже читаю! Сам!
— Через два слова на третье...— уточняет бабушка.
— Все равно сам!
Русаков изображает удивление:
— Отчего раньше не похвалился? Вместе бы почитали... Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.
Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в самом деле от него есть подмога, держит бабушку за руку.
По крутым, в сумерках гулким ступеням они поднимаются медленно, с долгими передышками, с неторопливой оглядкой по сторонам. А за ними вслед, будто есть лестница и в небесной выси, над всем предночным поселком, над тусклыми крышами, над чуть присеребренной речкой Кыжим-кой, над черною за тем берегом горой восходит тонкий месяц.
Воздух темен и в то же время зыбко прозрачен. Глубоко внизу на прибрежной полосе, на полустанке, там, куда Пашка в одиночку бегать теперь не решается, горят светофорные огни, горят от них яркие на рельсах отблески.
На полустанок пришла редкостная минута безмолвия. Но вот в путанных отзвуках речного и горного эха — не сразу разберешь откуда — в этот покой мало-помалу начинает врезаться ритмичное постукивание. Вскоре напористо, требовательно, на флейтовой высокой ноте вскрикивает электровоз. Из глубины ночи вылетает сноп огня. И теперь уже не только слышно, а и видно, что это из города проходом на восток мчится тяжеловесный состав. Через миг — грохочет эшелон встречный, тишины больше нет!
У бабушки с Пашкой настроение прежнее. Очень мирное, взаимоуважительное. Они и на тему толкуют на прежнюю, на ту, на которую навел их Русаков.
У себя дома, заперев дверь, включив на кухне лампочку, бабушка вытаскивает из теплой печной загнетки сковородку с лепешками. Достает оттуда же блюдце подогретого масла, ставит перед Пашкой на стол.
— Ешь! Скоро тебе и впрямь в школу... Набирайся сил!
— Я без того сильный! — хвастает Пашка, не забывая при этом обмакивать очередную лепешку в масло.
Бабушка с похвальбой соглашается:
— Куда там! Кто спорит! Знамо, сильный... Вон до чего хорошо меня, старую, поддерживал на лесенке.
— Я тебя всегда буду поддерживать! А еще я буду приглядывать у Русакова за птицами. Он мне показал, как отмыкается дверь, потому что я человек Русакову — совсем теперь свой!
— Ешь, ешь... Ты всем теперь свой...— подвигает бабушка еще ближе к Пашке сковородку...
5
Вот так вот Пашкина жизнь в Кыжу после случая с отцом, с матерью начала было вновь налаживаться, даже строились кой-какие планы на будущее, но в самый расцвет лета, в июле, вдруг опять все пошло наперекосяк.
И первым нанес сердечный удар Пашке, как это ни странно, сам Русаков.
Не успел Пашка однажды утром выскочить по дрова во двор; не успел, как всегда теперь, первым делом глянуть сверху на дом Русакова, а Николай — почему-то не на работе, он стоит на своем крыльце, он машет Пашке: «Лети ко мне!»
Пашка прилетел стремглав.
Русаков небывало радостным голосом говорит:
— Айда выпускать птиц на волю! А еще, Пашка, я сегодня тоже встаю на крыло.
— Как это — на крыло? — засиял было Пашка. Русаков вынул из нагрудного кармана рубахи два согнутых бумажных листочка:
— Вот — вызов на летне-осенние экзамены в институт; вот — приказ еще и на трудовой отпуск. Все подписано, все круглой печатью припечатано! Расстаемся с тобой до конца этих дел. Я после экзаменов-то еще сестер-братьев хочу навестить. А чтобы с каждым повидаться, надо объехать почти все матушку Россию. У меня их — братков да сестренок — целая великолепная семерка!
И тут Пашка ничего больше далее спрашивать не стал, он понял главное: Русаков его покидает...
Он оперся спиной о дверной косяк, уставил глаза в пол, принялся медленно водить босой ногой из стороны в сторону, из стороны в сторону по длинной доске, по крашеной половице.
Потом едва выдохнул:
— Что ж...
А Русаков засуетился. А Русаков тоже Пашку понял:
— Да ладно ты, ладно! Да я же ведь вернусь! Я тебе Юльку оставлю... Для компании... Давай-ка распахивай окно, устроим напоследок птичий праздник!
Не ожидая Пашки, Русаков раскрыл окно сам, начал отпирать клетку за клеткой сам, да только праздника, каким он когда-то намечался, все равно не выходило.
Птицы про волю помнили смутно и особенного стремления к ней не проявляли. Они вроде те перешнего Пашки жались в отпертых клетках по уголкам, на хозяина поглядывали недоуменно.
Только когда Русаков стал выставлять клетки прямо на подоконник, когда настороженные клювики пичуг омыло солнечным ветром, оплеснуло запахом спелых трав, зеленых листьев и смолистым духом сосновой хвои, то первым тут очнулся верткий поползень.
Он — серо-голубоватый — скакнул на белую гладь подоконника, шевельнул крыльями сначала робко, забыто, нескладно, да вот выправился, и — порх! — безо всякого «до свидания!» скрылся за окном в кустах.
— Один удалец отчалил! Живи, друг! — махнул ему Русаков.
Такой примолвкой он провожал каждую пичугу. То же самое сказал снегирям. И каждый раз оглядывался на Пашку, как бы приглашая взбодриться и его.
Да только Пашке виделось теперь все иначе. Пашка глядел не вослед птицам — он глядел, как пустеют клетки. И чем больше становилось их, необитаемых, тем, ему казалось, непоправимее пустеет и сам дом Русакова.
Лично Русаков еще — вот он! А дом его для Пашки пустеет и пустеет. И незачем ему будет сюда с этой
