парни Эргиса без соглядатаев Братства. Словно я вылез из панциря и накинул просторный тапас.
Нет. Я всё равно не свободен. Я поехал с Эргисом не потому, что хотел с ним побыть. Я просто не мог бы оставить его в Малом Квайре. Сейчас у него и у Сибла поровну сил, и я не хочу вместо Каса найти пепелище.
И в путь я отправляюсь не от тоски по грязи, а чтобы как следует образумить Асага. Асаг — есть Асаг, и его достоинства равны недостаткам — он видит лишь то, что ему достаточно видеть. Пока управляю я, он держит сторону Братства, дадим же ему Малый Квайр — пускай он увидит все. Асагу придётся утихомирить Братство. Как только все поползёт у него в руках, он сразу затянет подпругу. Это мне не следует быть жестоким — Асагу дозволено все…
Деревья чуть разошлись, и можно догнать Эргиса. Мы едем с ним рядом, и нам не хочется говорить. Нам просто хочется ехать рядом, взглянуть, улыбнуться — снова молчать. И вдруг:
— А ко мне давеча Ларг приходил. Урезонивал: чего, мол, с Сиблом не лажу. Братьев, мол, не выбирают, всяких любить должно.
— А Сибла он урезонил?
— Его урезонишь! Ему господь на двоих отвалил: ума — палата, а норова — хлев.
Асаг управится, думаю я. Мы с тобой добрячки, Эргис, мы не прожили жизнь в Садане.
— А как с выкупными землями?
— Подерутся, — отвечал Эргис спокойно. — Пирги землю продали, а талаи не признали — угодья-то спорные. Ничего, — говорит он, — пирги сильней. А ежели талаи на юг пойдут, мы им, глядишь, против олоров поможем.
Все правильно, мне уже не нужны олоры. Кеват окончательно выведен из игры.
— Никак не привыкну, что нет Тибайена, — говорю я Эргису: кому ещё я могу такое сказать? — Мне его не хватает.
— Горюешь?
— Не очень. Просто пока был жив Тибайен, мы могли не бояться Квайра.
Он нахмурился и подогнал коня, потому что деревья опять сошлись, и теперь можно ехать только гуськом и вертеть в голове невесёлую мысль, которую я не доверяю даже Эргису.
В прошлом, описанном Дэнсом, Тибайен скончался бы через пять лет. Умер, добравшись до берегов океана и посадив на престол младшего из двоюродных внуков — в нарушение всех законов. Арт Каэсор оказался достоин деда, но сейчас ему только семнадцать лет, и он третий из сыновей.
Первое изменение, которое можно считать закреплённым. Лучше теперь не заглядывать в книгу: мы уже в неизведанном — и куда мы идём?
Нет, мне не в чём особенно себя упрекнуть. Когда я вступал в игру, ставка была ясна: жизнь живущих рядом со мной людей — единственно живущих, потому что те, другие, которых я знал, ещё не успели родиться.
А теперь другая игра, и снова все ясно до тошноты: по Дэнсу завоевание региона обошлось бы примерно в сто тысяч жизней. А победа Квайра без всяких «бы» обошлась примерно в сто тысяч жизней. И ещё ничего не исключено, даже если маятник теперь качнётся из Квайра, даже если это начнётся через десяток лет. И снова та же цена?
Что же делать бедному игроку? Драться с историей, выдирая из глотки сотни тысяч единственных жизней, что она норовит сожрать. И зачёркивать других — ещё не рождённых. Полтора миллиарда Олгонцев, треть населения всей планеты. Мои современники — друзья и враги, просто прохожие, лица из хроники, кто-то или никто — но их не будет, даже если они родятся. Это будут совсем другие люди — пусть даже лучше или счастливей — но всё равно не они. Где грань: которая определяет убийство: те мои современники — эти тоже, я жив в двух веках — они каждый в своём, но разве это значит, что один живее других и можно кого-нибудь предпочесть?
В тоске моей давно уже нет остроты, вполне умеренная тоска; наверное, я так усердно жую эту мысль всего лишь для оправдания перед собой: я этим мучился, я думал об этом.
Я этим мучился — но я не выскочу из игры. Как я могу выскочить из игры, если я — рулевой, который ведёт свой корабль через забитое скалами и минами море? Если всё, что я сделал, погибнет, выскочи я из игры? Если так хочется посмотреть, что же из этого выйдет.
Но детский лепет весеннего леса, и птичий гомон, и запахи, звонкие, как свобода. Мне вовсе не хочется ковыряться в душе, расчёсывая её болячки. Есть день, который я вырвал у Каса, и, может быть, хоть раз этим летом я увезу с собой Суил, и мы побудим с нею вдвоём — она и я, свободные люди, принадлежащие только себе.
Я не смогу увезти Суил. Гилор слишком мал для таким путешествий, а Суил не оставит его одного. Она права — мы не можем доверить ребёнка Братству. Оно уже предъявляет права на Гилора и ждёт — не дождётся, когда же сумеет его отнять.
В такие минуты я ненавижу Братство. Мало ему меня самого — оно лезет в каждую щель моей жизни, заставляет меня притворяться, становится между мной и Суил. Бедная девочка, ей ещё хуже, чем мне. Я хоть уехать могу, затеряться в дороге, ненадолго исчезнуть в лесу, а она на виду под назойливым взглядом Братства и ревнивыми взорами женщин — страшной силы Малого Квайра. И если эта сила пока помогает мне, в том заслуга только Суил…
— Эй, Тилар! — говорит Эргис. — Ты чего смурной? Не отпускает?
— Не отпускает, — отвечаю уныло. — Слушай, Эргис, с Угаларом ты связь держишь?
— Ну, не то, чтобы связь…
— Мне надо бы с ним повидаться на обратном пути.
— А чего не с Криром?
— Хорошо бы ему навестить Исог.
— И чтоб все шпионы за ним?
— Ты прав, — говорю я ему. — Я напишу Криру.
А лес не спеша перематывает дни — от утра к полудню, от полудня к ночлегу; мы едем, ночуем, посиживаем у костра; я вовсе не тороплюсь — мне незачем торопиться. Мой мозг и моя душа не в ладу, вот в чём опасность…
Мозг вовсе не против того, что творится в Квайре. Таласар истребляет знать? Это неплохо. Он ослабит сильных и тем облегчит земельную реформу. Уничтожает инакомыслящих? Квайр, конечно, за это ещё заплатит, но пока это укрепляет квайрскую церковь и способствует её отделению от Единой. Таласар ввёл полицейский режим, все боятся всех, армия непомерна велика для страны — ну и что? Таласар не бессмертен, а чтоб провести страну к другому укладу, на долгий срок нужна очень сильная власть. Уйдёт Таласар, и Квайр когда-нибудь выйдет из мрака могучей страной с неплохой промышленностью и крепким крестьянством. Ни я, ни Баруф не сумели бы этого сделать, не ввергнув страну в муки гражданской войны.
А душа? Ей тошно и стыдно за то, что мы принесли в этот мир. Баруфу легче, он вовремя умер…
А лес не спеша перематывает дни, и опять вокруг кислый лесок Приграничья. Его болота, его кривые стволы, и память, сидящая в теле, как рана. Никто не отыщет здесь наших могил — мы прятали их от кеватцев. Болотная жижа прикрыла остатки костров, всосала тела и оружие, смыла и кровь, и славу.
Бесславная и безрадостная война, которой я почему-то горжусь, хоть должен стыдиться. И мы приезжаем к Тайору.
Лесная деревня, сухая среди болот, домишки на сваях, чумазые ребятишки, и встреча по протоколу. И я убеждаюсь, что слава жива. Негромкая и простая, как сам Тайор и его кривоногое пламя.
Сидят у костра в гостевом покое в своих вонючих мехах, немногословные и прямые, как удар ножа, как полет стрелы. И с ними я говорю о том, что было бы болью в Касе и болью в Квайре, но здесь это просто жизнь.
Мы с ними возобновляем военный союз. Нам всё равно, кто введёт войска в Приграничье. Если это будет Кеват, мы выступим против Кевата. Если это будет Квайр, мы выступим против Квайра.
И девушка хегу, воин в грязных мехах, украдкой улыбается мне.
Мы уже на землях Кевата, но мне знакомы и эти места. Пока ещё лес, но все выше и все суше. Мы поднимаемся по плато и скоро выйдем к истокам Истары. Теперь мы движемся по ночам и пару раз успели подраться.
