мол, как следует.
Ничего на неё за это боярин не гневался, посмеялся Баженину, аглечкому не по-нашему сказал:
— Ладно, мол, обряжай!
Побежала та старица в сундук.
— Как ты, мол, сват набольший, тебе, стало быть, на рукав плат, полотеничко через плечо. Старичок, дескать, подручным пойдёт, эти дружками.
Повязала она боярина выше локтя платом, а через плечо полотенцем, Баженину плат один на локоть, приставу тоже. Немчину стала было вязать, да вошла тут в сомнение. К боярину:
— Не обессудь, твоя милость, а какой этот веры? Во Христа верует ли?
Перевёл тут боярин немчину вопрос, тот головой закивал, засмеялся:
— Есть, о есть!.. — как по-нашему вроде.
И боярин смеётся:
— Вяжи, бабка, смело!
Двинулись все честь честью. А народу тут сбежалось полсела. И теперь в нашей чапыге гости редки, а в те поры как на зверя сбегались глядеть. Все за ними в проулок, к Аверьянову дому. Сваты на крыльцо, а из баб кто бойчее — в калитку да со двора в дверь, в горницу.
Сам-то старик Аверьян к образам уже стал. Дочка минеи читать по уставу ладилась. Застучали к ним соседи со двора, встревожили. Как узнал Клушин, кем сваты засланы, ажно весь почернел: в гроб, дескать, лягу.
Ложись не ложись, а обычай соблюсти надо. Ладно, думает, обычай соблюдём да при всём народе откажем. Этак ещё больнее обидчику моему. А обычай тот старый. И теперь ещё по местам соблюдают, какие от города да от чугунки подальше. Глупый — скажешь — обычай? А ведётся он исстари. В те поры за тысячу вёрст сватов посылали. Не токмо сваты были неведомы, жених-от невесты в глаза не видал. Без допроса никак невозможно.
Ладно. Вступили сваты на крыльцо, по обычаю, как старуха учила, боярин сейчас дубинкой-от в дверочку — тяп!
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа!
А Аверьян из-за дверочки таково это сердито:
— Аминь!.. Каки таки люди стучатся? Какой державы?
— Российской, дескать, державы люди, христианской!
— Какого царя?
— Белого…
— Как его звать-величать?
— Пиотр Алексеевич Романов.
— Где он, наш батюшко, живёт-проживает?
Подождал тут старшой сват с ответом, помолчал, кашлянул. Да как громыхнет вдруг голосом так, что шарахнулись бабы от крыльца:
— Здесь!..
— Как, мол, здесь?
— Так, мол, здесь, на крыльце. Отворяй двери, старый хрыч, пока голова на плечах.
Осерчал шибко Клушин, думал, что в насмешку над ним.
— Отворить, мол, погоди… Сейчас отворю…
Распахнул сразу дверь. Лучина этак в одной руке, а в другой батог долгой. Хотел поучить охальников. Гордой был человек, сильной. По торговым делам и в Москве, мол, бывал и в Архангельске.
Поднял батог, да как глянул на свата старшого, скричал легонько и на пол без памяти. А старшой сват его поднял, снёс с крыльца, а уж там весь народ на коленях — пристав всех поставил. Подозвал тут сват ближних:
— Ототрите снежком. Враз очухается…
Сам на крыльцо опять вместе с Игнатием. Там на пороге девушка, дочка, дрожит, трепещется, как огурчик в баночке.
Взял её старший сват за руку, с полу поднял, наклонился и спрашивает:
— Любишь ли ты, девушка, слугу моего верного, Игнатия?
Та это головку-то гнёт, будто рябчик подстреленный, а осударь её по головке погладил, в височек облобызал:
— Совет да любовь…
Что ж тебе дальше-то сказывать? Свадьбу, слышь, вскорости играли… Посаженым отцом сам Баженин был. Ладил будто бы осударь, да мясоед в те поры далеко был, а ему, батюшке, недосуг было ждать. Немчев каинских, слышь, тогда опасались. Щедро он, батюшко, невесту одарил. Сам-то Игнатий так и не взял ничего за услугу ту на болоте. На одно был согласен, чтобы вместо Молотова Царевым именоваться. С тех пор так и слывём.
И вот ты возьми, твоя милость, во внимание. Старый-от Клушин так с Игнатием до смерти и не помирился. Дочь выдать — выдал, не посмел царского приказу ослушаться. А как свадьбу сыграли, всё продал и ушёл в скиты, там и помер, в скиту, слышь. И богатство всё обители оставил. Ни Игнатию, ни дочери — ни гроша. Жили те до смерти в достатке. Померли, дед, покойник, покруты стал крутить, да несчастливо. А с отца уже мы жили, грех роптать, нужды не ведали, а ни шатко ни валко. Вот иной раз и подумаешь: осударь, слышь, Игнатия в Питер звал, службу сулил, а Игнатий в ногах отвалялся — мы-де с женой люди тихие, люди не бойкие, лесные люди. Осударь его в те поры пытал: проси чего хочешь. Он жену-бесприданницу выпросил. Вот и вспомнишь Писание: от кого в мире грех, тяготы, искушение? Всё от бабы…
Шведы.
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ печатается по изданию: Историческая летопись. Спб., 1916. № 1. (Приложение к журналу «Русский паломник»).
