середине, — это значит, что меня кто-то спрашивает.
— Ты куда смотришь?
— Прямо.
— Вытяни руку, ладошкой вниз, и смотри поверх нее. Вон туда.
— Я туда и смотрю.
— Руку вытяни.
— А. Ага.
— Видишь?
— Че? А. Да.
— Сколько ты их видишь?
— Кого?
Энгельс отступает, фыркает и смеется, но берет себя в руки и возвращается с серьезным видом, изучающе на меня глядя.
— Закури. Так тебе легче будет.
— Чево?
— Я говорю, закури. Хочешь курить?
— Да. Хочу. Щас, у меня в машине.
Энгельс не отвечает, продолжая глядеть куда-то в сторону почти догоревшего заката.
— Выдуй дым поверх руки. Нет, вытяни ее, как до этого вытягивал. Во.
Едва прижженная сигарета выпала у меня из пальцев. Над горизонтом, тут же превратившимся в пучок натянутых лент, вздымались спутанные из чего-то то ли колонны, то ли грибы, напоминавшие своей заторможенной перистальтикой клубящийся дым. Впрочем, расстояние скрадывало движения, и они едва угадывались на чуть заметно шевелящейся поверхности.
— Блин, Энгельс… Это че за хреновина…
Энгельс промолчал, из чего я сделал вывод о необходимости попытки разобраться самостоятельно. Я позволил своему взгляду оторваться и облететь эти странные столбы нитчатого «дыма». Они были разными. Нет, с виду, если здесь можно говорить о каком-либо «виде», они различались незначительно — какие потолще и повыше, какие похудосочнее; разница была в другом. Цвет их смысла был разным, вот как; правда, что это за «цвет смысла» — лучше меня не спрашивать. В этом самом «цвете» сочетались сразу несколько абсолютно разных качественных характеристик, степень осмысленности которых неплохо передает известное выражение «от забора и до обеда». Я вдруг безошибочно выделил именно ту херовину, которую и хотел мне показать Энгельс.
— Это вон та?
— Точно. Как понял?
— Она самая… — запнулся я, не зная, как ухватить ускользающий смысл.
— Говори, что в голову приходит.
— Не знаю… Самая злая, что ли… Ну, не прям так — злая, а… Готовая действовать, что ли… Собранная.
— Ты говоришь как о «ней».
— А что, это неправильно?
— Да нет… Ладно, поехали.
Мы снова забрались в теплое брюхо «юнкерса», и я тронулся, хрустя подмерзающей кашей. Дорога превратилась в брильянтовое колье, туго натянутое по черному бархату, — машины шли плотно, почти без просветов, иногда среди желтоватых топазов в веренице огней вспыхивал синий ксенон, и было очень красиво, даже не раздражала необходимость постоянно щуриться. Темнота скрыла грязь, и начало холодать — иногда жопа немного больше, чем нужно, уходила при повороте, и Юнкерса приходилось подравнивать мелкими тычками.
Энгельс все ворочался; видно, все же замотался за сегодняшний денек, оказавшийся чересчур длинноватым. Наконец уселся.
— Это то, чего ждут те люди.
— В смысле, хотят?
— Нет, именно ждут. Когда ты хочешь, ты не знаешь — будет, нет ли. А про это они точно знают, и им остается только дождаться.
— Ага. Кажется, я понял. Энгельс, и че — далеко можно так смотреть?
— От тебя зависит. Правда, сейчас особого смысла в этом нет.
— А раньше был?
— Ну, смотря когда — раньше. Когда воевали на лошадях — да, смысл был. А сейчас — так… Не зацепиться за что не надо, и все…
— Ты меня тогда толкнул, когда ссать вставали, чтоб я не зацепился?
— Правильно. Вот видишь, сам все знаешь.
— Не, а как? Мне сам механизм понять охота.
— Знаешь, как эта деревня называется?
— Над которой это… ну, что ты показывал? Че у нас в той стороне… Семидесятка? Нет, Семидесятка была левее, здоровая такая… Это поменьше. Аракуль? Маук какой-нибудь?
— Силач.
— О, точно, Силач же еще там. Правее отсюда. И че? Почему он так отличается? За че я там мог зацепиться?
— Там живут русские, а место там такое, что только держись. Ты о Золотой Бабе никогда не слыхал?
— Ну… — Я попытался припомнить, что же я об этом знаю.
Вроде какой-то фильм смотрел, советский еще, но там больше о том, как красные с белыми в индейцев играли; еще читал на каком-то сайте, что, мол, лежит где-то в юганских болотах статуя, которую манси обшлепали золотыми пластинками, и золота там шиш да маленько, потому и искать ее нерентабельно — ну и все вроде.
— Нет, Энгельс. Кроме самих этих слов, ниче толком не слышал.
— Там не доезжая самого Силача есть горушка, вот она и есть Золотая Баба.
— В смысле. Баба — не статуя, а сама гора?
— Да. Я б даже сказал, что гора и есть статуя; точнее, не статуя, а тело. Как у нас с тобой есть эти тела, так и у Бабы есть эта гора. Не очень укладывается, да?
— Не очень. А как тогда статуя, это так, басни?
— Нет. Тут жил народ, давно, среди которого было много Знающих и таких, перед которыми даже Урал[23] с Шульганом — так, никто. Их боялись все вокруг, потому что, когда надо было сражаться, некоторые из них выходили на бой в теле той стороны.
— Это тогда не бой был. Просто резня. Что тебе можно сделать, когда ты на той стороне…
— Не скажи. Можно, если умеючи. Так вот, эта Золотая Баба — точнее. Бабы, их много, это те люди, поселившиеся в камне. Преимущественно женщины. Ну, не обязательно в камне — некоторые в качестве тела выбирали деревянные фигуры, к которым привязывались или прибивались их вещи. Они были настолько уверены в своих силах, понимаешь? Им казалось, что они всегда смогут заставить людей менять им тела и приносить свежую кровь. Самые сильные жили даже в берестяных куклах. Представляешь, насколько нужно быть уверенным в себе, чтоб жить на той стороне, держась лишь за кусочек бересты?
— У-у-уй… — меня передернуло.
Я живо представил себе, каково это: парить над сплошным потоком мелькающих вечностей, уцепившись за бесконечно далекую щепочку в одном из мириада миров. Оборвешься — и все, вечное падение в никуда, в себя, без точки отсчета…
— Бр-р-р-р… Энгельс. А че это они так самонадеянно… подошли к вопросу?
— Нельзя сказать, что они ошибались, правда? Сколько народов прожило здесь, от зарождения до
