Во Франции достойным представителем гуманистической сатиры является в XVI веке Рабле. Рабле был искусный врач, полигност, изучавший и древние языки, и право, и естественные науки, успевший внести нечто новое во все отрасли знаний, которым отдавался. Но слава его основывается главным образом на большом сатирическом романе, написанном им. Роман этот не представляет какого-нибудь цельного произведения, написанного по строго задуманному плану. Он, очевидно, создавался урывками, без всякой руководящей идеи. «Он отлично знает, что говорит, но не всегда знает, что скажет дальше», — заметил Бальзак о Монтене, и отзыв этот как нельзя более подходит к Рабле. В его романе беспрестанно встречаются длинноты, отступления, вводные эпизоды, он иногда забывает, о чем хотел рассказать и подолгу останавливается на описаниях и сценах, бесполезно замедляющих ход действия и не имеющих отношения к его главным героям. Он писал, как писалось, часто вставлял в свой рассказ события из современной жизни, изображал под весьма прозрачными масками всем известные личности, иногда нарочно прибегал к шаржу и уродствам, колоссальным преувеличениям, чтобы иметь возможность высказать какую-нибудь смелую мысль.
У Рабле нельзя искать какого-нибудь определенного идеала будущего, лучшего общества. Он жил в переходную эпоху, когда, с одной стороны, рушились старые устои, с другой — появлялись еще неопределенные очертания новых. Первая половина его жизни протекла среди «весеннего» периода Возрождения. Новые освободительные идеи проникали всюду, но оставались в виде теории, мечты, не сталкиваясь еще с жизненною практикой. В их победоносную силу слепо верили, но еще никто не представлял себе практически всех последствий этой победы. Ими увлекались и короли, и высокопоставленные прелаты, нисколько не думая проводить их в жизнь.
Рабле ясно видел недостатки настоящего, но, подобно прочим гуманистам, смутно сознавал, что должно быть сделано для водворения иного, лучшего порядка и в какой форме выльется этот порядок. Он зло осмеивал не только пороки католического духовенства и суеверия масс, но иногда даже основные положения религии; он с негодованием отворачивался от узкой нетерпимости и догматизма возникающего в его время протестантства, а взамен исповедовал какой-то неопределенный деизм, какое-то отвлеченное христианство. Он проклинал деспотизм, находил, что, кроме зла, тот ничего не приносит, и в то же время изображал добродушных, разумных государей, любимых народом, распространяющих вокруг себя благие деяния. Одно, что представляется Рабле безусловно необходимым, — это свободное, всестороннее развитие личности. Пусть каждой отдельной личности предоставлено будет право жить полною жизнью как тела, так и духа; пусть ничто не сковывает пытливости ума, полета мысли — остальное все приложится само собою, — это общее мнение гуманистов он разделял вполне. И там, где Рабле говорит о воспитании личности, он является передовым мыслителем, педагогом, значительно обогнавшим свой век. Основные положения его воспитательной системы повторены и разработаны гораздо позднее Локком в его «Thougts concerning education» и в «Эмиле» Руссо. В противовес схоластической методе, заботившейся исключительно о формальном умственном развитии ученика посредством книжного обучения, Рабле, подобно своим знаменитым последователям, отводит широкое место физическому развитию, прогулкам, играм на открытом воз духе и гимнастическим упражнениям. Он не отрицает, подобно Руссо, пользы науки, не говорит, как Локк, что научное образование необходимо исключительно ради развития характера; но ставит нравственное усовершенствование выше умственного, находит, что, увеличивая сумму знаний и самостоятельность мыслительной способности, следует всегда иметь в виду влияние их на характер человека. Рабле был одним из первых проповедников наглядности в преподавании, необходимости облегчать ученику усвоение знаний, возбуждать в нем интерес к явлениям жизни и природы. Его Гаргантюа за два века до Эмиля посещает мастерские ремесленников и представления фокусников, чтобы ознакомиться со способами различных производств, и занимается физическим трудом. Современники зачитывались романом Рабле. Всякий находил там то, что ему было по вкусу и пониманию: одних пленяли сатирические выходки и смелые мысли автора; других — фантастичность рассказа, причудливая смесь человеческих и исполинских форм, реальных и утопических отношений; третьих увлекала веселость автора, его задорный, нередко циничный смех. В XVI веке вышло до 60 изданий его романа. В XVII веке, в период развития монархизма в сфере государственной, авторитета в сфере мысли, салонного приличия в литературном языке, Рабле был забыт. Восемнадцатый век, вернувшийся к заветам шестнадцатого, вспомнил одного из поборников освободительных идей. Но та форма, в которой выражаются эти идеи у Рабле, служила для многих препятствием к пониманию их. Грубые шутки, циничные выходки и чревоугодие героев Рабле отталкивали от него благовоспитанных философов парижских салонов; Лафонтен и Мольер увлекались Рабле, но Вольтер не смел признаться, что зачитывается им. Разбирая его роман, он удивляется, как могла быть издана книга, наполненная такою грязью, таким кощунством над самыми священными предмета ми, — и в то же время не обинуясь цитирует в своей статье наиболее грязные, наиболее кощунственные места романа.
Правильное понимание Рабле в значительной степени затемнялось еще тем, что как современное ему поколение, так и позднейшие пытались непременно отыскивать в его романе аллегорические изображения разных лиц и событий. Ходило даже несколько различных ключей для объяснения этих аллегорий. Так, в Грангузье видели Людовика XII, в Гаргантюа — Франциска I, в Пикрошоле — Карла V; в рассказе о топорах, которые дровосеки спешат потерять, чтобы получить от Юпитера серебряные, — намек на готовность французских дворян уступать своих жен королю, и т. п. Все подобные толкования явно натянуты и не выдерживают ни малейшей критики. Некоторые эпизоды в романе, правда, навеяны автору современными событиями, но совершенно нелепо представлять весь роман как какой-то аллегорический пересказ исторических фактов.
Новейшие историки литературы отвергли все подобные объяснения произведения Рабле, отказались равным образом и судить его с точки зрения современных нам вкусов и литературных нравов. Применяя к оценке его единственный правильный метод — исторический, они видят в Рабле одного из наиболее ярких и талантливых представите лей эпохи Возрождения и того сатирического направления, которое своим беспощадным смехом пядь за пядью подкапывало основы отживавших свой век учреждений.
ГЛАВА I
Несмотря на то, что Франсуа Рабле занимает одно из почетных мест в истории французской литературы и принадлежит к числу передовых мыслителей XVI века, мы не имеем вполне достоверной и подробной биографии его. О его жизни и характере сохранились краткие, отрывочные сведения; часто биографы отождествляют его с героями его произведений и изображают как гуляку, пьяницу, вечно веселого буффона, для которого нет ничего святого; о нем рассказывают массу анекдотов, неправдоподобность которых бросается в глаза с первого взгляда. Самый год его рождения в точности неизвестен: одни считают, что он родился в 1488 году, другие — в 1490-м, третьи — даже в 1495 году. По- видимому, второе из этих предположений заслуживает наибольшего вероятия. Профессия отца его также подвергается сомнению: одни говорят, что он был кабатчик и трактирщик, другие называют его аптекарем. Во всяком случае достоверно, что он принадлежал к мелкой буржуазии города Шиннона в Турени и владел виноградником в окрестностях этого города. Честолюбие, весьма распространенное среди мелких буржуа того времени, мечтавших о епископских мантиях и кардинальских шапках для своих детей, заставило его посвятить Богу младшего из своих сыновей. Он поместил маленького Франсуа в аббатство Севильи, лежавшее рядом с его виноградником, а затем перевел его в монастырь Бомет около Анжера. Там мальчик должен был обучаться всему, что требовалось от образованного монаха, и в то же время готовиться к принятию духовного сана.
До нас не дошло сведений о том, какая жизнь велась в Бомете. В произведениях Рабле мы не находим ни одного указания на то, чтобы нравы его учителей отличались большею строгостью и воздержанностью, чем нравы про чих монахов, пьянство и распущенность которых служили неисчерпаемой
