— Почему?
— Полковник Гребенник сказал, что мы удерживали сопки ровно столько времени, сколько было нужно. Теперь, по его мнению, самураи всё равно не успеют углубиться к нам в тыл. На подходе наши части… А в зарослях неприятельские солдаты за нашими бойцами охотятся, как за зайцами!
— Полковник, наверно, не хотел, чтобы они нас всех перебили, — заметил один из бойцов, — у которого всё лицо было обмотано бинтами.
— А где Чернопятко, товарищ лейтенант? — спросил я.
Терешкин сидел, обхватив руками голову и не двигаясь.
Я коснулся его плеча и повторил вопрос. Лейтенант вскинул голову и опять уставился на мои губы. Я понял, что Терешкин оглох и догадывается о моём вопросе только по губам. Я снова спросил про Чернопятко.
— Чернопятко? — переспросил Терешкин и показал рукой в сторону сопки, где теперь уже хозяйничали самураи. Вдруг он резко встал и металлическим голосом распорядился: — Красноармеец Кабушкин! Приказываю раненых погрузить в лодку и переправить на тот берег! А те, кто ещё в состоянии драться с самураями, ко мне!
Лейтенанта покачивало из стороны в сторону. Было заметно, что ему стоит огромных усилий удержаться на ногах.
Бойцы обступили лейтенанта. Терешкин внимательно оглядел всех. У кого перевязана голова и из- под бинтов сочится кровь, у кого рука, обмотанная тряпьём, подвешена на тесёмке.
— Товарищи! — громко сказал Терешкин, словно стараясь услышать самого себя. — Необходимо задержать противника, не пропустить к озеру, пока не переправятся наши раненые товарищи!
Мы разделились на две группы и разошлись в разных направлениях.
Нас было шестеро. Я решил во что бы то ни стало добраться до сопки, где остался Иван. Но, едва только мы отдалились от берега метров на двести, наткнулись на двух пограничников. Они пятились, насторожённо вглядываясь назад, и волокли за собой станковый пулемёт, который то вкатывался на кочки, то погружался до половины в грязь.
Справа и слева среди камышей замелькали светло-зелёные фуражки других пограничников. Они, отстреливаясь, отступали к озеру. Я увидел Чернопятко и бросился к нему. Иван был ранен. Он очень ослаб, но продолжал командовать взводом. Я протянул ему фляжку, только что наполненную свежей озёрной водой. Иван, не отрывая взгляда от зашелестевших невдалеке камышей, жадно припал к горлышку. Он пил большими глотками. Струйки воды стекали по чёрному от копоти подбородку, по выпуклому, скользящему вверх-вниз кадыку. Напившись, сунул мне в руки флягу, спросил:
— Где раненые?
— Лейтенант Терешкин приказал Кабушкину переправить их в лодке на тот берег. А меня послал к тебе на помощь.
— А Кабушкин справится один?
— В лодку все не поместятся. Нужно проделать два-три рейса. Лейтенант приказал задержать самураев ещё хотя бы на полчаса!
— Сколько у тебя человек?
— Со мной пятеро!
— Вот что, Гильфан, ступай помоги Кабушкину. Людей оставь со мной. Мы задержим самураев!..
— Иван…
— Никаких возражений! А если со мной что-нибудь случится…
Неподалёку упал снаряд. Взрыв не дал Ивану договорить. Горячий удушливый вихрь ударил нас друг о друга и опрокинул в грязь.
— С нами ничего не случится, Иван, — сказал я, когда мы встали. — Только жаль, что патроны на исходе!
— Ничего. Справимся. Исполняйте приказ, товарищ отделком!
— Есть! — Я козырнул и побежал к озеру, к тому месту, где, по моим предположениям, должны находиться раненые.
— Я на тебя надеюсь. Гильфан! — долетел до меня сзади голос Ивана.
В зарослях, где мы вчера спрятали лодку, я разыскал раненых товарищей. Семеро лежали на подстилке из сухого камыша, метались в бреду, стонали. Один сидел, сжимая винтовку. Заслышав мои шаги, он щёлкнул затвором. Я подал голос.
Моих бойцов среди раненых не было. Их, видно, забрал Кабушкин.
— Давно отплыли? — спросил я у раненого.
— Давно. Лодку, кажись, пулей прошибло. Потонула у того берега. Хорошо, что там неглубоко. Одни сами кое-как выбрались на сушу, других Кабушкин таскал. Чуть сам не потонул, отсюда видно было… Кажись, он плавать не умеет, не то вернулся бы…
Я окинул взглядом озеро: до противоположного берега более полукилометра. «Иван рассчитывает на меня. Мне помощи ждать неоткуда!..» Я быстро скинул сапоги, стянул с себя гимнастёрку. Взвалил на спину одного из раненых и, раздвигая свободной рукой стебли камыша, ступил в воду. Стараясь дышать поглубже, поплыл на боку, подгребая одной рукой, а другой удерживая товарища на поверхности воды. Вот и пригодилась сноровка, выработанная ещё в детстве. Мы часто соревновались, кто дальше проплывёт по реке против течения. Я среди мальчишек считался не последним пловцом.
В воду с цоканьем падают шальные пули. То впереди, то позади меня, вздымая воду, взрываются залетевшие сюда снаряды. Вода, забурлив, мутнеет и, вздыбившись, накрывает меня с головой. В такие моменты я думаю только о том, как бы не выпустить из рук раненого товарища. Я отчаянно работаю ногами, и мы опять оказываемся на поверхности. Но боль в раненой ноге сделалась нестерпимой, в плечах появилась ломота. В сердце начинает закрадываться страх, что я выбьюсь из сил прежде, чем достигну берега.
Я плыл и время от времени пытался нащупать ногами дно. А дно у озера Хасан неровное. Кое-где глубокие впадины, а местами вода приходится по пояс. Нащупав дно, я становлюсь на него и отдыхаю минуту.
— Дружище! Эй, дружище! — тормошу я раненого.
Но парень не отзывается. Голова его безжизненно свесилась. Но дышит, чувствую — дышит!
А слабое дыхание — это ниточка, которая ещё связывает его с жизнью. Скорее в камыши, что стоят густой стеной, до которых, кажется, рукой подать. Но, как назло, здесь очень глубоко. Плыву из последних сил. Задыхаюсь, ртом хватаю воздух. Нахлебался воды, закашлялся. Голова закружилась, затошнило — не то от вонючей воды, не то от усталости…
Наконец-то ноги упёрлись в дно. Обхватив товарища, метнулся в заросли.
Я уложил раненого под раскидистой ивой, гибкие ветви которой нависали широким шатром. Сел на землю, прислонясь спиной к стволу дерева. Не прошло и пяти-шести минут, японцы неожиданно усилили артиллерийский обстрел озера. Слегка отдохнув, я опять пустился вплавь, в обратную сторону.
Выбрался на берег сам не свой. Чувствую, силы на исходе. Могу и сам утонуть, и товарища погубить. Лежу на спине, хватаю ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. По телу дрожь пробегает, никак согреться не могу. Почему-то сон одолевает. Шепчу себе: «Гильфан, возьми себя в руки! Окажись на твоём месте Иван, он бы держался…» Еле слышно, будто сквозь сон, до меня доносятся глухие взрывы, резкие, как щёлканье пастушьего кнута, выстрелы. С трудом доходит до моего сознания, что неподалёку идёт бой. Пытаюсь подняться, но земля крутится, опрокидывается, словно не хочет меня держать на себе, — кажется, вот сейчас оторвусь от неё и улечу невесть куда. Что же это такое? Сознание теряю, что ли?..
Я услышал слабый стон, донёсшийся из камышовых зарослей, и невнятное бормотание. Раненые бредят! Кто-то повторяет одно и то же: «Воды… воды… воды…»
Я с трудом поднялся. «Надо соорудить плот! — промелькнула мысль. — Но только из чего?..» Медленно побрёл вдоль берега. И вскоре наткнулся на дерево, расщеплённое молнией. Неподалёку валялись два сухих, довольно толстых куска дерева. Никогда я ещё так не радовался ни одной своей находке. Втащил оба куска в воду, связал ремнём. Получилось нечто похожее на плот. Я навалился на него — не тонет, удерживает! Толкая впереди себя, я подогнал плот к тому месту, где были спрятаны раненые. Красноармейца, который громко бредил и мог этим выдать остальных, я подтащил к воде, уложил на плот.
