До меня постепенно начинает доноситься переливчатая песнь жаворонка. И видится шелковистая ковыльная степь, волнуемая ветром. Без конца и края раскинулась степь вокруг Голубовки, точно море. И вьётся по ней желтоватою змейкой дорога, вползает в шахтёрский посёлок.
Вдоль по улице резво скачет тонконогий жеребёнок с белой отметинкой на лбу. Время от времени оборачивается и ржёт тоненьким голоском — зовёт свою мать-кобылицу. Невдомёк ему, что матери тяжело, что уморилась, оттого и не поспевает за ним, резвуном.
День жаркий. В тени вдоль изгородей и подле домов в пыли купаются куры, лежат, прикрыв глаза, сонные козы, пережёвывают жвачку.
Лошадь медленно бредёт, понукаемая седоком, позванивает колокольцем, то и дело вскидывает голову и, насторожив уши, тревожно и тихо кличет своего детёныша. В телеге сидят мужчина, чисто выбритый, в брюках, заправленных в сапоги, и кремовой косоворотке, и мальчик лет двенадцати, тоже в вышитой у ворота сорочке, подпоясанной шёлковым шнурком с волнистыми кистями на концах. Мальчик то и дело берёт клок сена и вытирает с новёхоньких сапог пыль, едва она насядет. И у отца, и у сына одинаковые широкополые соломенные шляпы. Оба сидят под ними, как под зонтами, прячась от полуденного солнца. Всякий взглянет на них, на принаряженных, подумает — на празднество собрались…
Мужчина поднимает руку, указывает черенком кнута на часовенку, что возвышается на краю посёлка. Наклонясь к мальчику, что-то говорит. Что-то печальное, видно, рассказывает отец сыну: губы мальчика дрожат, вот-вот расплачется.
Заметил это отец, спохватился, порывисто обнял сына.
— Ты, сынок, уже большим парнем стал. С тобой теперь можно разговаривать, как мужчина с мужчиной, ничего не утаивая. Душа, она чуткая штука, у меня самого частенько побаливает, как только вспомню твою мать… Только слёзы — достояние женщин и девчонок, сынок. А мужчина не должен нюни распускать, мужчина должен быть твёрдым.
— Я не распускаю нюни. Мне маму жалко. Будь она жива, в гости вместе приехали бы. Ей бы тоже отрезали кусок от пирога.
— Её долю мы оставим на её могиле… Вот мы, кажись, и доехали, сынок. Во-он уже виден дом Халиуллы. — Мужчина в сердцах дёргает вожжи. — Куда ж ты, животина! Ну-ка, сворачивай! Или дорогу забыла?
Лошадь останавливается, почти уткнув голову в ворота. Старший Чернопятко спрыгивает с телеги и, приотворив калитку, заглядывает во двор. Неподалёку стоит худенький босой мальчик в выгоревшей зелёной рубашке навыпуск, холщовых штанишках. Он водит по земле прутиком и смотрит на пришельца настороженно и с любопытством.
— Открой ворота, сынок. Дядя Давид к вам в гости приехал, — сказал Чернопятко, приветливо улыбаясь.
Мальчик поправил на голове тюбетейку и опрометью кинулся к воротам. Он ловко отбросил перекладину. Налёг на ворота, напружился, и тяжёлые створки скрипнули, подались.
Мальчик отворил ворота и сам, словно испугавшись, спрятался за ними.
Приезжие въехали во двор. Почему-то тихо и никто не выходит встречать их.
Ворота позади скрипнули. Иван оглянулся, увидел мальчика с себя ростом, засовывающего перекладину в железные скобы сомкнувшихся створок. По его деловитому виду сразу можно было понять, что он здесь хозяин. Справившись с делом, мальчик с восхищением стал разглядывать жеребёнка, который тут же отпрянул, едва он протянул руку, чтобы погладить. Он недовольно насупился, подошёл к телеге и начал помогать распрягать лошадь. Умело отстегнул постромки, снял с лошадёнки хомут.
— Отец дома, пострел? — спросил дядя Давид, дивясь ловкости мальчишки.
— Отец?.. — Мальчик мельком взглянул на приезжего и продолжал заниматься делом как ни в чём не бывало, только как-то скорбно приподнялись его худенькие плечи и сделались медлительными движения рук.
Дядя Давид понял, что невпопад задал вопрос. Чтобы загладить оплошность, он покашлял в кулак и весело спросил:
— Послушай-ка, ты ел когда-нибудь землянику?.. Или пироги с грибами? Во каких гостинцев мы тебе привезли!
— Землянику ел, а пироги с грибами не пробовал, — серьёзно ответил мальчик.
— Хорошо! Гм!.. То есть это не так уж и хорошо. Однако сегодня ты земляники и пирога с грибами наешься как следует.
Разговаривая с мальчиком, дядя Давид привязал лошадь к переднему колесу, и она тотчас уткнулась мордой в телегу, полную душистого сена. Дядя Давид вспушил сено рукой.
— А как тебя зовут? — спросил он, взглянув на мальчика добрыми глазами из-под густых бровей.
— Гильфан, — сказал мальчик с улыбкой, щурясь от солнца.
— Что ж, давай познакомимся. — Приезжий подал мальчику руку, твёрдую и блестящую, как отшлифованная кость. — Давид Чернопятко. А вон того мальчика, моего сына, который ковыряет новым сапогом землю, чтобы он побыстрее разорвался, зовут Иваном. Ну, иди, сынок, сюда, поздоровайся. Что ты стоишь там?.. Этот шустрый паренёк теперь будет твоим названым братом. С его дядей мы в одном кавалерийском отряде служили. Не один пуд соли вместе съели. В трудные времена друг другу опорой были. После войны я с ним в Голубовку приехал, рядом жить стали. Пришлось, сынок, уехать отсюда, когда твоя матушка померла…
Нет, Иван не подошёл. Только перестал ковырять землю носком сапога. Застеснявшись невесть чего, он залился краской и стоял потупясь.
— Ну-у, это никуда не годится, совсем никуда, Иванушка, — сказал отец, разводя руками. — Ты меня позоришь перед хозяевами, сынок. — И тут же обернулся к Гильфану: — А скажи-ка, где всё-таки хозяева? Почему никто не показывается из дома? Или все спят в жару?
— Нет, не спят. Летом у нас и ночью мало спят. Некогда. А нынче наши все ушли на нижнюю улицу…
— Ну, давайте-ка все вместе занесём гостинцы в дом, — сказал дядя Давид.
Ивана будто подменили. Природная щедрость победила застенчивость. Он вскарабкался в телегу, в одну сторону сгрёб сено, в другую сдвинул берёзовые веники с крупными листьями, извлёк со дна телеги большую корзину, завязанную сверху клетчатым фартуком, и небольшой узелок.
— В корзине земляника, а в этом свёртке — пироги с грибами, — сказал Иван и, запустив руку в корзину, достал целую пригоршню спелых ягод, тёмно-красных, душистых, от одного вида которых чуть не потекли слюнки. — На, угощайся.
У Гильфана радостно заблестели глаза. Он подставил сложенные ковшиком ладони, и Иван наполнил их земляникой.
Гильфан не из тех, кто отказывается от угощения. Не так-то часто ему доводится пробовать такие вкусные вещи. Если уж приезжают гости, то почаще бы приезжали такие щедрые! По крайней мере, можно досыта наесться всяких сладостей. Нужно поскорее умять эту землянику: кажется, парень этот добрый — может, расщедрится и даст ещё. И отец не ругает его за своеволие. Смотрит то на сына, то на Гильфана и посмеивается. Хорошо, должно быть, иметь такого отца…
У всех знакомых Гильфану мальчишек есть отцы. И у Ивана тоже есть. Вон сколько земляники они насобирали вместе. Наверно, целый день пробыли в лесу и насобирали. Небось Ивану с отцом-то не боязно пробыть в лесу и дотемна… И на одежду его любо смотреть. Его сапоги начищены — не голенища, а зеркало. А у Гильфана и рваных калош нету, чтобы обуться в ненастье. Потому что Гильфан не один у дяди Халиуллы. Их много. В прошлую зиму они с Калимуллой по очереди надевали солдатские ботинки, что на толстенной, как древесная кора, подошве. Ноги у них почти одинаковые: Гильфану ботинки чуть-чуть тесноваты, Калимулле — чуть-чуть свободны и натирают. Но это ничего, лишь бы не босыми в школу бегать. Повезло им, что учатся в разное время: Гильфан с утра, а Калимулла после обеда.
А такая рубашка, как у Ивана, белоснежная, вышитая, Гильфану и во сне не снилась. Хорошо ещё, Шамгольжаннан-жинге[3] часто стирает им всем одежду, не то и одеться было б не во что.
Давно, ещё в начале лета, от матери пришло письмо. «Пришлите мерки с моего сыночка, собираюсь
