должность и обязанности держали его в Латеране, пока Иннокентий ездил по Европе, собирая сторонников. Но все эти соображения отступали на второй план перед одним обстоятельством, которое, будучи брошено на чашу весов, перевесило все остальное, вместе взято, и окончательно разрушило амбиции и надежды Анаклета. Это был Бернар Клервоский.
Святому Бернару было сорок лет, и он являлся подлинным властителем душ во всей Европе. Объективному наблюдателю XX в., свободному от воздействия поразительной магнетической силы его личности, силы, позволявшей ему без труда главенствовать над всеми, с кем входил в соприкосновение, Бернар кажется не слишком привлекательной фигурой. Высокий и изможденный, с лицом постоянно омраченным телесными страданиями — последствие жизни, проводимой в жесточайшей аскезе, он был снедаем слепым религиозным рвением, которое не оставляло места терпимости или умеренности. Его общественная жизнь началась в 1115 г., когда настоятель Сито англичанин Стефан Хардинг удачно освободил Бернара от необходимости соблюдать предписанный распорядок монастырской жизни, отправив основывать дочернее аббатство в Клерво в Шампани; с этого момента, отчасти против его воли, влияние аббата Клерво стало расти; и последние двадцать пять лет жизни он постоянно ездил, проповедовал, порицал, убеждал, спорил, писал бесчисленные письма и решительно ввязывался в любую ссору, которая, как ему казалось, затрагивала основные принципы христианства.
Папская схизма была как раз таким случаем. Бернар не колеблясь провозгласил себя сторонником Иннокентия и начал борьбу не на жизнь, а на смерть. При этом он руководствовался, как всегда, собственными чувствами. Кардинал Аймери, папский секретарь, чьи интриги в пользу Иннокентия стали причиной всего спора, был близким другом Бернара. Анаклет, с другой стороны, являлся выходцем из монастыря Клюни, ненавидимого Бернаром за то, что тот предал реформистские идеалы и поддался искушению богатством и светскостью, с отрицания которых начинали его основатели. Еще хуже — Анаклет был еврейского происхождения; как Бернар позже писал императору Лотарю, «если отпрыск еврея захватит престол святого Петра, это явится оскорблением для Христа». Вопрос о национальности самого святого Петра проповедника, кажется, не занимал.
Когда в начале лета 1130 г. французский король Людовик VI Толстый собрал церковный собор, чтобы получить рекомендацию, кого из двух кандидатов ему следует поддержать, Бернар явился туда во всеоружии. Правильно рассудив, что обсуждение вопроса о каноничности самих выборов принесет ему скорее вред, чем пользу, он немедленно перешел на личности и начал с такой брани, что в представлениях его аудитории давний и повсюду уважаемый член коллегии кардиналов к вечеру превратился едва ли не в Антихриста. Хотя записей заседания в Этампе до нас не дошло, одно из писем аббата, датированное этим временем, вероятно, передает сказанные слова достаточно точно.
Приверженцы Анаклета, пишет он, «заключили соглашение со смертью и вступили в сговор с адом… Отвратительное запустение установилось в Святом месте, ради овладения которым он предал огню святилище Бога. Он преследует Иннокентия и всех невинных.[1] Иннокентий бежал перед ним, ибо, когда Лев рычит (обыгрывание имени Пьерлеони), кто не испугается? Он исполнил повеление Господа: «Когда вас преследуют в одном городе, бегите в другой». Он бежал и своим побегом по примеру апостола доказал, что он сам апостол».
В наше время трудно поверить, что подобные казуистические инвективы могут приниматься всерьез и, мало того, вызывать далеко идущие последствия. Однако Бернар главенствовал на соборе в Этампе, и благодаря ему притязания Иннокентия II получили официальное признание во Франции. Убедить Генриха I Английского оказалось еще проще. Поначалу он колебался; Анаклет был папским легатом при его дворе и его личным другом. Бернар, однако, нанес ему по этому поводу специальный визит, и Генрих уступил. В январе 1131 г. он послал Иннокентию дары и принес ему клятву в Шартрском соборе.
Оставалась последняя проблема — империя. Положение Лотаря, короля Германии, было трудным. Сильный, гордый, упрямый человек шестидесяти лет, он начал жизнь мелким дворянином; его избрали монархом в 1125 г. во многом благодаря влиянию папской партии, действовавшей в содружестве с кардиналом Аймери. Поэтому он должен был благосклонно относиться к Иннокентию. С другой стороны, Анаклет только что прислал необычайно любезные письма ему самому, его королеве, а также духовенству и мирянам Германии и Саксонии, сообщив в них о том, как их братья кардиналы «с чудесным и изумительным единодушием» возвели его на папскую кафедру; следом пришло письмо, извещавшее об отлучении архиврага Лотаря Конрада Гогенштауфена, который также претендовал на германский трон. Лотарь знал, что его победа над Конрадом не станет окончательной до тех пор, пока он сам не будет коронован императором в Риме; невзирая на притязания соперника, он не хотел ссориться
Но вскоре он обнаружил, что выжидать слишком долго ему не позволят; события развивались слишком быстро. По всей Западной Европе сторонники Иннокентия набирали силу, а после собора в Этампе их влияние и запал еще больше возросли. Осенью 1130 г. они уже могли оказывать давление на Лотаря; совет из шестнадцати германских епископов собрался в Вюрцбурге и высказался за Иннокентия; и в конце марта Иннокентий появился с большой свитой в Льеже, чтобы принять присягу короля.
Лотарь не мог идти против своих епископов; кроме того, именно Иннокентий теперь признавался всеми как папа. Из всех европейских государей Анаклета поддерживал только один человек — Рожер Сицилийский. Этого факта уже было достаточно, чтобы лишить Анаклета какой-либо поддержки императора: по какому праву папа, будь он законный или нет, мог короновать какого-то нормандского выскочку как короля территорий, принадлежащих, собственно, империи? После коронации Рожера у Лотаря не осталось сомнений: папой должен быть Иннокентий. И однако — возможно, в такой же степени, чтобы сохранить лицо, как и по другим причинам, — он выдвинул одно условие: чтобы право утверждения епископов с вручением им кольца и посоха, утраченное империей девятью годами ранее, было возвращено ему и его преемникам.
Лотарь забыл о настоятеле из Клерво. Бернар сопровождал Иннокентия в Льеж; возникшая ситуация была как разиз тех, в которых его таланты проявлялись в полной мере. Вскочив со своего места, он перед всеми собравшимися обрушился на короля с поношениями, призывая его немедленно отказаться от своих претензий и принести клятву истинному папе. Как всегда, его слова — или, скорее всего, сила личности, стоящая за ними, — произвели впечатление. Это была первая встреча Лотаря с Бернаром; не похоже, что кто-то когда-то говорил с королем подобным образом. Лотарь умел проявлять твердость, но в этот раз, по- видимому, интуитивно понял, что сопротивляться невозможно. Он уступил. До того как начался совет, он официально выразил свою покорность Иннокентию и подкрепил собственные слова предложением, которое папа, вероятно, счел даже более ценным — ввести Иннокентия во главе имперской германской армии в Рим.
Уже во время своей коронации Рожер знал о силах, которые собирались против Анаклета и — поскольку он бесповоротно связал свою судьбу с антипапой — против него самого. Он шел на риск и знал это. Корона действительно была ему политически необходима, но он заплатил за нее тем, что навлек на себя гнев половины континента. В какой-то степени это было неизбежно; появление новой фигуры, сильной и амбициозной, на международной арене редко приветствуется остальными, а Рожер, кроме всего прочего, обзавелся страной, на которую претендовали и Западная и Византийская империи. Хуже было то, что именно в этот момент ему пришлось противостоять не только мирским властителям Европы, но также и духовным — особенно когда среди них находились такие люди, как Бернар Клервоский и аббат Петр из Клюни. В первые месяцы после выборов он мог заключить сделку с любым из претендентов на папство, и насколько более радужным выглядело бы теперь его будущее, если бы Иннокентий, а не Анаклет обратился к нему за помощью. Теперь же у Рожера, наверное, возникало неприятное ощущение, что он поставил не на ту лошадь.
Но империя и церковь, как бы грозно они ни выглядели, не были единственными врагами нового короля. Другие, столь же опасные противники находились значительно ближе. Существовали бароны, которые уже на протяжении сотен лет, еще до Отвилей принципиально противились установлению порядка и объединению полуострова, а кроме того, имелись города. Только в Калабрии, где не было особенно крупных городов, городское население в целом соглашалось принять владычество короля. В Кампании главные города еще не достигли того уровня политического развития, как городские центры севера, где оживление торговли, ослабление контроля со стороны империи и возникновение организованного
