обсуждались возникшие в связи с этим проблемы, которые не подлежали преждевременному оглашению. В качестве тайного секретаря он делал копии секретных документов, можно также предположить, что со своим господином и другом, помимо заседаний Тайного консилиума, обсуждал возникающие трудности. Герцог Веймарский тогда на многие годы оказался в сфере большой политики — правда, в рамках империи, — брал на себя все большие обязательства, по меньшей мере пытался их выполнить и, представляя одно из имперских сословий, действуя ради оптимального соотношения политических сил в Германской империи, выступил в защиту интересов малых государств. Активно поддержав идею о создании так называемого союза князей, Карл Август предпринял, так сказать — с тайным поручением, в 1784 году два путешествия, одно к своему дяде Карлу Вильгельму Фердинанду Брауншвейгскому, а другое — в западные и южные земли Германии. Гёте обязательно должен был ехать с ним — таково было пожелание, даже при–420
каз Карла Августа. Что ж, его друг и тайный советник побывал вместе с ним в Северной Германии и завершил эту поездку посещением Гарца: «От придворных оков освобожденный среди вольных гор» (письмо Шарлотте фон Штейн от б сентября 1784 г.). Но отправиться во второе путешествие он так и не согласился.
Но странное дело: из Брауншвейга и еще из Веймара он написал Шарлотте фон Штейн сразу несколько писем по–французски, на языке дипломатов, а завершил эту серию писем 28 сентября 1784 года решительным: «Но дальше — ни слова по–французски!» Быть может, французские письма были для него только упражнениями в языке дипломатии? А отказ писать дальше по–французски — знаком прощания с дипломатическим поприщем, на котором он было вознамерился проявить свои способности. Можно лишь гадать, что заставило Гёте отказаться от участия во втором путешествии. Правда, переговоры с герцогом Брауншвейгским дали немного; к планам герцога создать союз князей он отнесся сдержанно. Возможно, Гёте как раз тогда пришел к убеждению, что не стоит ему брать на себя еще и обязанности тайного секретаря, что дипломатические тонкости — не его дело и что вообще «вылазки» герцога в «большую» политику сомнительны, поскольку проблем немало и внутри страны.
И все же Гёте охотно выполнял служебные поручения, которые пришлись на его долю, когда союз князей (правда, с участием Пруссии) стал наконец реальностью; так, например, 29 августа 1785 года он вел переговоры с прусским посланником об окончательной формулировке договора о вступлении в этот союз. Тут он предстал в роли ответственного министра одного из германских государств. Однако впоследствии он лишь наблюдал со стороны за политическими амбициями своего друга герцога, который надеялся, что в отношении имперских реформ он найдет большее взаимопонимание с тем, кто придет на смену Фридриху Великому; очень любезна была его сердцу идея проведения реформ в империи. Карл Август долгие годы стремился воплотить в жизнь свои политические идеи, которые, разумеется, должны были стать гарантией существования его собственного государства в рамках империи; он нередко отправлялся за пределы герцогства, основной арены приложения его обязанностей. Историки без промедления готовы засвидетельствовать, что герцог Веймарский истинно велик в своей
421
имперской политике (пусть она и завершилась для него разочарованием), и кое–кто из них, например Ранке, даже отдают ему в некоторые годы титул «политической силы в Германии». Что же касается Гёте, то в дальнейшем он вообще не принимал активного участия в решении вопросов, которые в рамках Веймара считались внешнеполитическими. Это отнюдь не исключает возможность того, что при частых встречах Гёте с герцогом темой их бесед были вопросы большой политики.
Отдохновение в садовом домике и парке
Такой вот пестрой, разнообразной, напряженной, насыщенной, но и противоречивой была жизнь Гёте в первые десять лет, проведенных в Веймаре, и мы осветим ее лишь отрывочно. Это и поиски уединения в нижнем саду, где находился его дом, и частые встречи с Шарлоттой фон Штейн; изучение деловых бумаг и заседания Тайного консилиума; постановки спектаклей на любительской сцене и устройство развлечений для придворного общества; веселые пикники и официальные визиты совместно с герцогом; бесконечные поездки по герцогству верхом на коне — в Ильменау или Апольду, в связи с возникшими экономическими и горнорудными проблемами, или же в Кохберг, чтобы быть в обществе Шарлотты фон Штейн; путешествия в Йену и в дорнбургские замки; освидетельствование рекрутов; инспектирование строящихся дорог и шлюзов; беседы с Виландом, Гердером, который с 1776 года был в чине генерал– суперинтендента 1; чтение вслух в узком кругу, занятия минералогией, геологией, ботаникой, анатомией; неизменное пристрастие к рисованию; и еще, между делом, он сочиняет пьесы для театра, стихотворения, обращенные к Шарлотте фон Штейн, написанные для нее, а также первые варианты или фрагменты великих произведений, завершенных лишь впоследствии: «В саду диктовал «В. Мейстера»» (дневниковая запись 16 февраля 1777 г.), «Вечером: закончил «Ифигению»» (28 марта 1779 г.); «Писал «Эгмонта»» (16 марта 1780 г.), «Хорошая идея — «Тассо»» (30 марта 1780 г.), «Утром — над Эльпенор» (19 августа 1781 г.). «Действуя, сочиняя и читая» — вот как пытался он приблизиться к тому, «что для
1 Высший духовный чин в рамках герцогства.
422
всех наших душ представлялось наивысшим, пусть мы никогда этого не видели и не способны дать ему имя», — писал он Женни фон Фойгт и просил передать эти слова ее отцу, Юстусу Мёзеру (21 июня 1781 г.).
В апреле 1777 года он распорядился поставить у себя в саду своеобразный монумент: на каменном кубе высотой около полутора метров — шар соответствующих размеров; в этом и — все неустойчивое, случайное, вся изменчивость счастья — неизменное, прочное, «живой чекан» (о чем позже скажут «Первоглаголы. Учение орфиков»). Гёте понимал суть человеческого существования в сочетании этих начал и в их противодействии. Устанавливая этот монумент, сооруженный в знак благодарности «благосклонной удаче» (5 апреля 1777 г.), он не мог еще, конечно, предвидеть, сколь тяжелым будет для него грядущее десятилетие, как велико окажется давление — как снаружи, так и изнутри.
Когда Гёте обосновался в своем загородном доме, парка там еще не было. Сад вокруг дома оказался запущен; и поэт постепенно привел его в порядок, сделал приусадебным садом, своим пристанищем за городскими воротами. Своими руками он обрабатывал здесь кусочек природы, и в результате у Гёте пробудилось желание проявить себя и в более крупных масштабах — преображать ее с помощью паркоустроительства и садоводства. Это по его инициативе расширили парковый массив в долине Ильма, он сам распланировал там посадки. С давних пор близ города, на левом берегу реки, имелся большой фруктовый и декоративный сад (его называли «Заморский сад»), а на другом берегу, прямо против замка, раскинулся луг, именовавшийся «Звездою»: деревья и кустарники были там посажены так, что в плане он походил на звезду. 9 июля 1778 года здесь предстояло торжественно отметить день ангела герцогини Луизы — хотя, вообще говоря, это католический обычай, при дворе использовали любой повод, чтобы устроить празднество. Правда, из–за паводка река разлилась так, что нельзя было даже ступить на тропинки «Звезды». Пришлось искать выход из положения: и вот дальше к югу, на более высоком берегу, обнаружили подходящее место для сооружения приюта отшельников, где можно было бы устроить празднество.
Гёте уже в преклонном возрасте описал все это в сочинении под названием «Празднование именин Луизы», причем он назвал это событие исходным при
423
последующем оформлении паркового ансамбля. По его мнению, «следует от этого счастливо отпразднованного события вести отсчет целой эпохи благоустройства парков на высоком берегу, вплоть до Бельведерской дороги».
Со временем в долине Ильма сформировался грандиозный парковый ансамбль. При этом сознательно нарушили «регулярность» прежних насаждений, так что возник как бы естественный парк, в котором привлекали к себе внимание отдельные постройки и памятники. Здесь так же справедливо было то, что сам Гёте писал о парке герцога Дессауского в Вёрлице: «Ни одна высота не привлекает к себе взор, не заставляет устремляться к единой точке — бродишь по парку, не задаваясь вопросом, откуда идешь и куда
