женой, но Молчун жалел и любил меня, как свою дочку. Хотя я не дочка его, а жена. Я его выходила, а он меня жалел и защищал… И я еще не захотела детей. А если не хочешь детей, то они и не появляются. В нашей деревне было так, пока маму мертвяки не утащили… А теперь мертвяки маму слушаются и боятся. И меня тоже будут слушаться и бояться. Это хорошо. Плохо, что у нас с Молчуном детей не было. Теперь я жалею, что их не было, но тогда я не могла понять, зачем дети и что нам с ними делать. Были бы дети, Молчун бы остался не один, а с детьми. И Молчуну было бы с кем молчать, кого жалеть и защищать. А так он будет скучать без меня, как Колченог без своей дочки… А может, позвать сюда Молчуна, чтобы он тоже родился заново и стал моей подругой? Это возможно. Когда происходит Одержание всей деревни, когда мужчины соглашаются, вернее, подчиняются… Только вряд ли Молчун согласится. Он странный. Он не такой, как мы. Он не поймет… Но ведь и я не понимала, пока не начала рождаться заново… Молчун подумает, что надо умереть, чтобы родиться заново. И я бы раньше так подумала. Ну, до того страшно было в той деревне, где мы застали Одержание! Но я не забыла Молчуна. Значит, не умерла. Только кто такой Колченог не могу вспомнить…
Молчун упал с неба. Нет, он не мог упасть с неба, потому что там не живут люди. Только птицы поднимаются в небо, но и они там все время не живут. Значит, он упал с Белых Скал, потому что выше Леса только Белые Скалы. Но они далеко. Как же он мог упасть возле деревни? Может, его ветром занесло?.. Нет, Колченог говорил что-то про летающую деревню, которая летела-летела со страшным грохотом, а потом кто-то дал ей по летелке, больше не летает. И не шумит. Вот и Молчун больше молчит. Может, он по своим Белым скалам тоскует? Что ему Лес? Не понимает он Леса. И деревни не понимает. Чужой он. Но чужой в Лесу жить не может. А Молчун живет. Значит, он не чужой? Конечно, не чужой, если я его выходила. Муж он мой. Вот он кто!..
Но подругам не нужны мужья. У мамы тоже был муж, когда она была женщиной, а не подругой. Папа. Я его помню. Он был добрый и сильный. И погиб, когда защищал нас с мамой от мертвяков. Почему мама теперь стыдится его? Ведь она тоже была добрая. А теперь перестала быть доброй, как и ее подруги. Она разлучила нас с Молчуном вместе с другими подругами, как когда-то мертвяки разлучили ее с мужем и со мной. Кажется, она и меня стыдилась… И поспешила засунуть в этот Паучий бассейн. Фу, какое гадкое название. И почему я должна перерождаться в таком гадком месте?.. Да нет, наверное, она добрая. Просто, хочет, чтобы я была подругой, как она.
А Молчун? Он — муж, а мужья подругам не нужны. Ни чтобы рожать детей, ни чтобы ухаживать за Матерью-Природой. Мужья — это прошлое, которого немного жаль, потому что оно ушло, но жить надо настоящим для будущего. А у двуполого размножения нет будущего. Во всяком случае, позитивного. Потому что оно изначально антагонистично. Антагонизм — это разрушение, это — саморазрушение. Даже если оно — развитие, то развитие через разрушение. Ему необходима смерть. А жизни смерть чужда. Жизнь должна жить. Поэтому антагонизм должен исчезнуть. Даже если он притворяется любовью…
Какие странные слова! Даже Слухач таких не произносил, когда начинал вещать… Но почему-то я их понимаю. И мне кажется, что Молчун тоже понял бы, если бы услышал. Только он не услышит. Для этого надо пройти Одержание…
И зачем ты отдал меня им, Молчун?
Глава 2
Алевтина кончила вытирать пыль со стеллажей и спустилась по стремянке на пол. Глянула в большое зеркало на стене и осталась довольна собой — все на месте и в лучшем виде: молодость, красота, привлекательность. Но что-то было не так. Она не могла понять, что именно. Уже долгое время ее не оставляло внутреннее беспокойство, тревога. Хотя внешне все было в порядке. Ее новый муж — Перец, он же директор Управления по делам леса, оказался выше всяких похвал. И как муж, и как директор. Она не ошиблась, когда остановила на нем свой выбор. Конечно же, выбирала она. Женщина и должна выбрать, потому что ей необходимо надежное будущее… Для детей. У нее было несколько мужей. Все директора Управления были ее мужьями. Таков Порядок. Но она не хотела от них детей. И не имела. Ее выбор все время оказывался неудачным.
А от Переца захотела. Даже до того, как он стал директором. Почему? Несмотря на то, что он смотрел сквозь нее и рвался на Материк. Может, именно потому, что у него была более высокая цель, чем накачаться кефиром и затащить ее в постель. Таких целей у него, вообще, не было. У нее была. Не в постель, конечно, — в жизнь. И не затащить, а завлечь… Хотя, почему «конечно»? И в постель тоже. Но это не главное. Это, как конфетка для большого дитяти. Можно обойтись, да уж больно сладко.
И все-таки, главное в нем то, что он мужчина, а не козел. С ним чувствуешь себя женщиной, а не секспринадлежностью, в которую справляют нужду. Типа писсуара…
И этот его первый приказ о самоискоренении группы искоренения! Очень по-мужски! Решительно и кардинально, смело, самостоятельно. Никому, никогда и в голову не приходило замахнуться на группу искоренения. Без нее Управление и помыслить было невозможно. Всем, но не Перецу. А он не только помыслил, но и приказ издал. А приказ в Управлении — это сила материальная.
Потом он продиктовал Домарощинеру как ответственному за исполнение порядок реализации приказа. То есть продиктовал ей, но в присутствии Домарощинера. И вручил, подписав. А тот, служака, в лепешку расшибется, а письменный циркуляр выполнит не только до последней буквы, а до самой распоследней точки и кляксы.
И искоренилась группа искоренения. Оружие и техника сданы на склад, сотрудники, по желанию и возможности, кто трудоустроен в других службах, кто отправлен на Материк.
Кстати, сам Перец про Материк уже не вспоминал. Мужчина — всегда ребенок. Он получил новую игрушку — Управление по делам Леса, к которому относился, как к святыне — преклонялся, боялся и жаждал приобщиться. Эта игрушка ему не скоро надоест.
Да и вторая игрушка — она, Алевтина, — вызывала в нем с каждым днем и ночью, разумеется, все больший интерес. Уж она расстаралась. Для себя.
Но ей было немного не по себе, когда Домарощинер садился в машину Тузика, отправлявшуюся на Материк.
С ним словно бы уезжала часть ее самой. Трудно сказать, лучшая или худшая — тут качественные категории неуместны, как при классификации рук — обе нужны. Часть — она и есть часть. Без нее остающееся неполно и неполноценно.
Нехорошее предчувствие пробежало ознобом по спине, когда Домарощинер, прощаясь, пробормотал:
— Ну, ничего-ничего, многоуважаемая Алевтина, приказ на то и существует, чтобы его исполнять… Ты тут присматривай. Порядок знаешь. Он и есть главное. А директора приходят и уходят, Домарощинеры уезжают и приезжают… А пока на тебя вся надежда…
И Тузик так посмотрел, ухмыльнувшись, что захотелось тут же принять ванну и изо всех сил натереться густо намыленной мочалкой.
Однако, все это — тревожный эпизод прошлого, о котором она вспомнила, ненадолго оказавшись в уединении. С воцарением Переца такое случалось крайне редко. Управление кипело и бурлило. Отделы ликвидировались, создавались, сливались, перепрофилировались. Каждое изменение требовало своего циркуляра, а все они, в общем принципиальном виде, разумеется, были продиктованы ей, Алевтине. Уж потом она сама переводила его вдохновенные литературные фантазии на удобочитаемый и, главное, верно понимаемый канцелярит. Язык — это основа. Его трогать нельзя. Когда меняется язык, меняется все.
Народ проснулся, сделал «потягусеньки» и забегал. Уменьшилось потребление кефира. Не так, чтобы очень, но все же. Резко увеличилась посещаемость библиотеки. Перец требовал свежих идей, предложений, проектов по перестройке работы Управления для углубления познания Леса. А где взять новые идеи, как не в старых книгах! Руководящая прослойка Управления понимала, что «новое — это хорошо забытое старое», которое хранится в библиотеке. Таков Порядок.
Поэтому Алевтина сейчас и вытирала пыль с архивных полок в хранилище библиотеки. Лучше испачкаться один раз, чем возиться в пыли постоянно. Лучше отчихаться в один день, чем чихать
