впервые заглянул туда, где обитают истинные хозяева жизни. Сейчас он снова превратился в того мальчика, дрожащего от ужаса, увязшего по самый пах в черном болоте паники. И убийственный холод подбирался к его (будущим детям) яйцам. В то же самое время невидимые пальцы ощупывали лицо, будто изучали его форму…
Очнувшись и сбросив наваждение, он понял, что белый призрак заставил его на несколько секунд вернуться в прошлое. Прежде никто и никогда не проделывал с ним подобного фокуса. Призрак обладал невероятной силой.
И это уже было не знамение.
Это была предопределенность.
6. Враг
…Она стала просто камерой, внутри которой даже не было фотопленки памяти, – только камерой с объективом, фиксирующей происходящее. Поэтому ее парализованный рассудок не расчленял реальность на правдоподобное и невероятное. Все было возможно за гранью, которую митам вскоре пришлось переступить.
По стальной поверхности двери пробежала рябь, как будто металл вдруг превратился в жидкость. На миг дохнуло обжигающим легкие жаром, тотчас же сменившимся безжизненным холодным ветром, который был всего лишь результатом всасывания воздуха в образовавшуюся в пространстве каверну. Свечи разом задуло, но тьма так и не наступила – возможно, к несчастью для Лили.
Затем на двери начало формироваться рельефное изображение. Податливый, словно плохо натянутая кожа, лист металла демонстрировал десятки масок, переливающихся друг в друга, пока наконец дверь не раскололась пополам. Засов хрустнул, как сухая доска, и обломки звякнули о стену. В расширяющийся проем хлынул голубой свет – целое море тепла, покоя, чистоты и блаженства…
Они все ощутили ЭТО одновременно. Даже дети перестали плакать. Погруженные в голубое сияние люди вдруг оказались в раю еще при жизни, но кем был дарован этот фальшивый рай? Какая расплата ждала впереди?
И если Лили не могла противостоять ужасу, то этому наваждению она сопротивлялась до конца. Оно было сильнее, чем искушение. Искушение ОБЕЩАЕТ, а тут уже все СВЕРШИЛОСЬ. Голубые лучи ласкали ее кожу, согревали и нежили плоть; внутри зарождалось ощущение чистейшего, небывалого, ничем не омраченного счастья. Она будто вернулась в детство и прижалась к безликой, но бесконечно доброй матери, которая когда-то проводила ее в тяжелый, полный страданий путь, а теперь встречала вернувшееся дитя и вновь принимала в свое лоно…
Лили таяла, теряла свою ОТДЕЛЬНОСТЬ, забывала об отчуждении, сливалась воедино с другими людьми – их души, такие реальные, почти ВИДИМЫЕ в голубом сиянии, которое пронизывало насквозь тяжелые шкуры, оказались рядом, плыли как туманности в межзвездном хороводе. Да, она увидела и звезды – они были прекраснее, чем сами мечты…
Так она, наверное, и ускользнула бы в беспредельность незаметно для самой себя, если бы не Тихая Фрида.
Фрида непонятным образом оказалась в ее руке (может быть, проделав тот же фокус, что и некогда с Барбарой) – и выставила свое злобное острое жало в направлении (матери, источника света, хозяина звезд, бога) ВРАГА. Фрида явилась якорем, удержавшим Лили в этой реальности. Она испускала простые и старые, как мир, флюиды: «Убей того, кто хочет убить тебя!..»
Лили ненадолго пришла в себя. Впрочем, было уже поздно – по любым меркам, – но она хотя бы провела сознательно свои последние минуты.
В проеме двери появился силуэт – огромный и крылатый, прекрасный и грозный на фоне выжженной дотла Пещеры, он мучительно напоминал ей что-то. Нечто забытое, может быть, химерическое. Явно нездешнее, но с легкостью проникающее куда угодно, во все времена и страны, подчиняющее себе все возрасты и человеческие сны, дарящее защиту безумцам и поэтам под сенью своих крыльев и вспарывающее темные омуты кошмаров…
Но затем, по мере приближения, силуэт сжимался, уменьшался в размерах, приобретал очертания, все более похожие на человеческую фигуру. Знакомую ей фигуру…
Наконец ОН вошел через проем.
Точнее, протиснулся – ведь это был очень большой мужчина.
Кен. Но не… Кен.
Его фигура, его лицо. Его движения, его запах, даже ритм его дыхания… Точная, ужасающе точная копия – вплоть до мельчайших шрамов на лице, – но интуиция подсказывала Лили, что это не он. И на сей раз она не отделалась иллюзией – кое-что похуже, чем черный паук, вскоре обнимало ее невидимыми конечностями. ОНО стремилось запутать, сбить с толку, лишить воли к сопротивлению, задушить страхом…
Она закрыла телом детей и выставила перед собой нож. Смехотворная поза, если посмотреть со стороны, но это все, на что Лили была способна в ту минуту.
«Кен» улыбался. Он улыбался широко и дружелюбно. Его клыки блестели. Дети потянулись к нему, но маленькие руки внезапно показались ей щупальцами, растущими у нее между ног. Она каким-то чудом удержалась от того, чтобы полоснуть по ним лезвием («Фрида, Фрида, проклятая подруга, что ты творишь со мной?!»). Просветление наступило вовремя. Лили убирала жадно тянувшиеся к (отцу) врагу ручки, отмахиваясь ножом от кривой улыбки, которая была страшнее любого клинка.
Потом он сказал:
– Отдай мне щенков.
О, что это был за голос! Способный заставить замолчать хор ангелов и перекричать самого дьявола. Казалось, он мог загипнотизировать летящие пули… но не мать, защищающую детенышей. Вместо согласия и покорности она сделала шаг вперед и нанесла удар.
И дорого заплатила за это.
Боль взорвалась в ней. Лили зажмурилась от слепящего проблеска бритвы, вспоровшей разом все ее нервы…
Когда она открыла глаза, над ней маячило уже совсем другое лицо – слишком высоко, чтобы она могла до него дотянуться.
Враг был ростом не менее двух с половиной метров, а она обнаружила, что стоит на коленях, зажав в руке Фриду, от которой осталась одна рукоять. Обломок клинка блестел у чужака в зубах. Он выплюнул его, затем протянул мохнатую лапу, схватил Лили за шиворот и отшвырнул в сторону.
Она ударилась о стену всем телом, но не потеряла сознания. Она сползла вниз и с трудом подняла гудящую, налившуюся свинцом голову. Все, кто находился позади нее, – все, кроме ее детей, – (спали, были мертвы) попали в ЕГО поддельный рай. Их лежащие вповалку тела напоминали ей смерзшиеся глыбы пепла. Жизнь оставила их безо всякой видимой причины. Самым ужасным могли показаться серые лица с застывшим на них одинаковым выражением блаженства – если бы Лили еще могла чему-либо ужасаться…
Она скулила, как раненая волчица в разоренном логове, скулила от отчаяния, но ползла. Инстинкт заставлял мать делать это. Ее (щенки) дети… ОН хочет забрать их…
Враг уже поднял ее малышей. Они казались куклами в его руках…
Она схватила его за ногу, когда он сделал шаг, чтобы пройти мимо.
Он мог запросто стряхнуть ее, как тряпку, но вместо этого наступил другой ногой ей на спину.
Она почувствовала страшную, непреодолимую тяжесть, будто ее придавила скала, – ни повернуться, ни вздохнуть. Могильная плита расплющила ее на бетонной поверхности… Потом что-то хрустнуло в основании позвоночника, и Лили поняла, что больше никогда не сможет двигаться.
Голубой свет сменился непроницаемым черным туманом.
И кулак смертельного холода сжался.
7. Опоздавший
Кен опоздал всего на полчаса. Но если бы он опоздал на минуту или на двое суток, это, похоже, ничего не изменило бы. Враг не оставил следов за пределами Пещеры – не считая мертвых волков, глубоких проталин в снегу и потеков РАСТАЯВШЕГО льда. Слой воды еще не успел промерзнуть – под стекловидными наплывами была жидкость. Кое-где из-под сугробов даже показалась черная голая земля и серые пятна
