с матерью уже, наверное, туда не выберемся, так хоть знать будем.
Маша покорно встала с дивана и пошла в большую комнату, где был накрыт стол. Валентин внимательно следил за нею и чувствовал, что ему необходимо отвлечь внимание родителей Маши на себя, потому что Маша вряд ли сможет рассказать что-нибудь о поездке. Все уселись за стол, и Валентин не спеша принялся рассказывать, начиная с посадки в теплоход, а потом и дальше: о каюте, о плаванье по озерам, об экскурсии по острову и обо всем прочем. Он говорил, все больше увлекаясь и удивляясь самому себе. Откуда он брал слова и впечатления? Тесть и теща пили чай, улыбаясь его рассказу и не замечая, что Маша сидит тихая и крутит под столом бахрому скатерти. А Валентин, забыв уже о Маше, рассказывал о куполах Преображенской церкви, увенчанных деревянными крестами и словно взбегающих вверх к луковке главного купола; о чудесной резьбе, покрывающей наличники; о мельнице, стоящей неподалеку от храма и напоминающей огромный вентилятор; о Покровской церкви и колокольне рядом с нею; о легендарном строителе Несторе, бросившем по преданию свой топор в синие волны Онеги после окончания постройки со словами, что не было, нет и не будет такой церкви; о самих синих волнах Онеги, заключающих островок в спокойную оправу и отражающих высокое тихое небо…
– Мы никуда не ездили, – раздельно, сдавленным тонким голосом сказала Маша.
– Мы никуда не ездили, – повторила она. – Я сделала аборт. Врач сказал, что у меня больше не будет ребенка.
Валентин увидел, как остановилась в воздухе рука тестя, несущая в стакан ложечку с сахаром, и как сахар медленной сухой струйкой стекает на белую скатерть и делается на ней незаметен. Маша поднялась из-за стола и вышла из комнаты. Несколько секунд все сидели молча, потом Валентин вскочил, опрокинув стул, и бросился вслед за Машей.
Маша лежала ничком на диване, уткнув лицо в ладони. Ее длинные, мокрые после душа волосы тонкими слипшимися прядями свисали с края дивана, едва заметно покачиваясь. Валентин наклонился к жене, резко повернул к себе и прижался губами к ее влажному от слез лицу, чувствуя языком холод и горечь этих слез, слизывая их с ресниц, носа, щек. Он услышал, как тесть с тещей, отрывисто переговариваясь, идут по коридору к ним, и крикнул в сторону:
– Не входите сюда! Потом, потом!
Он поднял Машу и усадил ее на стул, как куклу. Потом застелил тахту белой простынью, положил подушки и набросил сверху одеяло. Подойдя к жене, он осторожно снял с нее халат, оставив в прозрачной сорочке, и положил Машу на постель. Затем он лег с ней рядом. Он прижал к себе ее тело, такое знакомое и такое чужое, словно пытался отогреть от холода, вернуть к себе и спасти.
– Это был мальчик, – прошептала Маша. – Я слышала, они там говорили…
Так они лежали вместе, шепча какие-то бессвязные и бесполезные теперь слова, и Маша уже не плакала, а только всхлипывала, редко вздрагивая всем телом, как та сухая мертвая ветвь дерева в Летнем саду.
