Мы вышли на ночную улицу Бродского, причем швейцары отдавали нам честь. Было около полуночи. Холодная весенняя ночь стояла над Ленинградом. Слева, в глубине площади, светился Михайловский дворец, на фоне которого четко виднелась фигура памятника Пушкину с откинутой в сторону рукой.
Я предложил нейти к памятнику и посидеть на скамейке.
– Йес! Йес! – выкрикнула Судо-сан.
И мы пришли к Пушкину, и сели на скамейку, и по рукам пошла бутылка Мишкиного коньяка, и тогда узнали мы, что все люди – братья, кроме японских миллионерш, которые являются сестрами.
Ванин-сан все-таки сцепился с Арамассой на политической почве через Гусеева, который стал переводить бойчее. А мы с Судо-сан сидели и молчали, и я чувствовал сквозь норковую шубку тепло ее маленького японского тела, разогретого армянским коньяком и русскими плясками.
А потом мы побрели по ночному Невскому, свернули на улицу Герцена и дошли до Исаакиевокой. Судо- сан вела нас с Мишей под руки, а мы так же нежно и задушевна пели ей: «Все пройдет, как с белых яблонь дым…»
За нами в обнимку плелись Гусеев с Арамассой, а еще позади медленно ехала какая-то машина с притушенными фарами.
У дверей «Астории» мы попрощались, назначив встречу завтра в Париже, и японцы исчезли в сверкающем нутре отеля.
– Ну, хорош! – сказал Гусеев. – Все путем! Молодцы!.. Они мне сказали, что такого вечера у них еще не было. Подсовывали им каких-то дохляков. А тут – орлы!.. Привет! Я побежал на автобус. Межет, успею…
И Гусеев скрылся в ночи. У него была раскачивающая походка борца.
Здесь мне очень бы хотелось поставить точку, но истина требует продолжения. Едва мы с Мишкой снова вышли на улицу Герцена, и закурили, и обняли друг друга за «плечи, тихо напевая: „Не жалею, не зову, не плачу…“ – очень хорошо у нас это получалосьь – и вспоминали чудесный вечер, благодаря которому наши физиономии появятся на страницах популярнейшего японского еженедельника, как к нам неслышно приблизились четыре фигуры. Все они походили друг на друга, поскольку были одеты в серые шинели, перепоясанные ремнями.
– Пошли, ребята, – мирно сказал один.
Мы удивились, но пошли. Четверо подсадили нас в машину с притушенными фарами, и мы куда-то поехали. Внутри было темно – хоть глаз выколи. Я только чувствовал, что какой-то народ в фургоне есть.
– Мужики, отвезите нас домой, – сказал в темноте голосВанина.
– Отвезем, отвезем… – пообещал кто-то.
Ехали мы недолго. Машина остановилась, и нас так же бережно спустили на землю, провели по двору и мягко втолкнули в какую-то дверь, рядом с которой я разглядел табличку «Медицинский вытрезвитель».
Там, в тусклом свете одинокой лампочки, за двумя столами сидели лейтенант милиции и толстая женщина в белом халате. Нас попросили вынуть все из карманов. Тут только до Ванина-сана дошло, где мы находимся.
– Не имеете права! – начал кричать он. – Мы по приглашению! Мы через Иностранную комиссию!
– Какую комиссию? – насторожился лейтенант.
– Мы… п-писатели, – выговорил я, стыдясь.
– Слышь, писатели! – улыбнулся лейтенант женщине, кивая на нас. – Ничего, писатели! У нас здесь все бывали: и художники, и артисты. Раздевайтесь!
Но Ванин продолжал утверждать, что мы возвращаемся с официального мероприятия, санкционированного соответствующими организациями.
– Но вы же пьяны, – устало сказала женщина-врач.
– Я? Ничуть!
– Подойдите ко мне, пожалуйста. Да не вы, а вы! – обратилась врач ко мне. Я повернулся на каблуках и твердо направился к ней.
– Ну, вы видите? Он же на ногах не стоит!
– Мы ничего плохого не сделали! Не безобразничали! – настаивал Мишка.
– Если бы вы, гражданин, безобразничали, мы бы вас в отделение отвезли, – парировал лейтенант. – А здесь вытрезвитель.
– Вася, этот сам доберется, – сказала женщина, указывая на Мишку, – А того придется положить.
– Можете идти домой, – сказал лейтенант Ванину.
– А я?.. – робко сказал я.
– А он?! – загремел Мишка, – Я без него никуда!
– Давайте, давайте, гражданин! Не то сейчас в отделение отправлю, – сказал лейтенант. – А вы раздевайтесь, – предложил он мне.
Ко мне подошел молоденький рядовой – лет восемнадцати, не больше – и, глядя на меня доверчивыми голубыми глазами, попросил:
– Раздевайтесь, пожалуйста…
И тогда я с облегчением почувствовал:
Я покорно вытянул из брюк ремень и снял пиджак, в то время как Мишка рвал на груди рубашку и тоже пытался раздеться. Но ему не давали. Два милиционера подскочили к нему и стали выпроваживать. Вероятно, это был первый случай в вытрезвителе.
Мишка рассказывал потом, что последний взгляд, который он кинул на меня в дверях вытрезвителя, подталкиваемый милиционерами, был полон жалости и сострадания. Я сидел в одних трусах на голой деревянной скамье, поджав под себя босые ноги, а рядом со мной компактной горкой лежала моя одежда…
Ночью мне снился японский бог с залысинами, похожий на Гусеева. Он был в рыжих полуботинках.
Я проснулся в аккуратной комнате с железной дверью, где было прорезано окошко. В комнате, кроме моей, стояли три пустые заправленные койки. В окошке виднелся голубой глаз милиционера.
Тот же лейтенант, выдав мне документы и квитанции за обслуживание, поинтересовался:
– С кем пили?
– С японскими миллионерами, – сказал я.
– Эти могут… Известное дело, – сказал он.
И я вышел на улицу, японский бог, и надо мною открылось чистое небо, в котором летел серебряный самолет компании «Эйр Франс». Я позвонил Мишке, и он сорвал трубку, и голосом, в котором были слезы, крикнул мне: «Ты жив?! Жив, японский бог!» – И я ответил, что жив.
А потом мы встретились где-то в нашем городе, и пошли по Невскому проспекту мимо бронзовых коней, чувствуя себя пожившими литераторами, известными в Париже и Токио. И я помню, что нам было хорошо, японский бог!
Но это уже другая история.
