как бы с Мурчиком чего не сделали.
— Да он бы шел пока один, без кота! — посоветовал я: не очень-то мне хотелось идти говорить с этой мамашей.
— Ну, Игорь Николаевич, пойдемте! — умоляюще сказал Валерка; и я, тяжело вздохнув, поднялся.
Геркина мама сидела действительно вся заплаканная, вообще замусоленная какая-то и ужасно злая. Злилась она, как я понял, сразу на всех, без разбора: и на бабку, и на Герку, и на кота, и на мужа, а заодно и на Соколовых. Как я пришел, она и меня включила в этот свой комплекс: злости у нее был вагон, — я так думаю, еще человек на десяток хватило бы. Правда, злость была какая-то ненастоящая, бестолковая, больше от растерянности. Кипятится, кричит, плачет, а чего она хочет и кого винит, толком не поймешь. Бабка такая-сякая, ведьма лютая, а Герка — неслух и фокусник, а кот — обжора и на черта похож, пришибить его давно пора, это бабка верно говорит, а муж в доме не хозяин, а мы тут тоже все хороши, сманиваем мальчонку от родителей, вот Ксения Павловна хотя бы, сама мать, а такое себе позволяет. Ксения Павловна не выдержала и сказала, что именно она мать и никогда бы не допустила, чтобы ее сына об стенку швыряли и вообще вот так терзали. Шуму, в общем, получилось много, а толку мало, а Герка и Мурчик сидели рядышком на диване и молча всё слушали, и глаза у них были какие-то очень похожие и по цвету, и по выражению. Я тоже молчал, потому что говорить было без толку: с ней разве столкуешься! Но когда она завопила: «Герка, паршивец, кому я говорю, домой иди!» — и Герка как-то весь сжался и обхватил кота, я решил, что надо же как-то вмешаться, и мрачно сказал, не глядя на Татьяну:
— А если он сейчас пойдет домой, то отец опять будет на него кидаться? И опять вы будете требовать, чтобы он кота убил?
— А ваше какое дело?! — со злостью крикнула она. — Ваш, что ли, сын? И кот не ваш! Вот в милицию пойду, пожалуюсь, что хулиганите, в чужую семью без спросу лезете!
— Мама! — вдруг вскрикнул Герка. — Постыдилась бы!
Тут и Ксения Павловна разозлилась.
— Ты вот что, иди хоть в милицию, хоть еще куда, а мы тоже знаем, где на вас, дуроломов, управу искать. Небось мужья-то наши на одном заводе работают. Мой уж и то высказывался утром, что, мол, безобразие, чего Пестряков у себя в доме допускает, — религиозный дурман насчет кота разводит, а еще коммунист. И придется, говорит, мне, как парторгу, этим заняться, если не осознает сам. Вот взгреют твоего мужика по партийной линии, тогда закается муть разводить…
Татьяна сразу стихла, высморкалась и, с опаской поглядывая на нас, жалобно попросила:
— Герка, сынок, пойдем домой, не стыдно тебе людям-то глаза мозолить!
— Иди, что ли, а Мурчика здесь пока оставь, — посоветовал я.
— А чего я один пойду? — глядя в пол, прохрипел Герка. — Я, мама, от Мурчика не отступлюсь, как хочешь. Либо нас обоих принимайте, либо я с ним вместе от вас уйду.
— Это куда же ты от матери-отца уходить метишь? Фокусник! — опять раскричалась Татьяна. — Куда ни пойдешь, а мы тебя через милицию сыщем и кота твоего пришибем.
— Кота вы не имеете права трогать! — вдруг взвился Валерка. — Кот для науки нужен!
— «Для науки»! — скептически отозвалась Татьяна. — А наш-то фокусник чего в науке понимает? Вот отец ему и велел, чтобы для науки отнес кота куда след… там разберутся! А он, неслух, из дому сбежал, мать-отца позорит перед людьми.
— А ну-ка, ребята, идите в ту комнату! — приказала Ксения Павловна и, когда они ушли, вздохнув, сказала: — Сами же вы себя и позорите, а не он вас! Что я тебе скажу, Татьяна: иди-ка ты домой да с мужем поговори раньше, между собой это дело уладьте. А Герку мы к вам приведем через часок-другой, он тут пока с моим парнем уроки приготовит. И дурь всякую от себя отстраняйте, по-человечески думайте, а не как бараны бессмысленные… Что это, правда, заладила чего не след: пришибем да пришибем! Постыдилась бы! Вон до чего мальчонку довели — глаза да зубы, а лица и вовсе нет.
— Мы его, что ли, плохо кормим! — возмутилась Татьяна. — Да он только с виду некрепкий, а так ничем не болеет.
— Надо же! — удивилась Ксения Павловна. — Мать ты или чурка с глазами? Да он же больной совсем, в чем душа только держится! А твой-то еще об стену его шмякает! Жалко, меня там не было, я б его самого, дурака, так шмякнула, что до утра бы не прочухался! Иди-иди, Татьяна, не пущу я с тобой мальчонку, не надеюсь на тебя нисколечки, не оборонишь ты его. Уж ты сердись не сердись, а как я сказала, так и будет. И Петру передай, что мой про него говорил, не забудь.
— Болен ваш Герка, неужели вы вправду не видите? — сказал тут и я. — Очень возможно, что у него активный туберкулезный процесс. А вы его еще мучаете, вместо того чтобы к врачу сводить.
— Туберкулезный, скажете тоже! — недоверчиво и испуганно возразила Татьяна. — Не в свои дела встреваете, своих, видно, нету!
— Иди, иди, Татьяна, не мели языком попусту! — скомандовала Ксения Павловна. — Люди тебе добра хотят, а ты их же и облаиваешь, как шавка вздорная!
Она обхватила Татьяну за плечи и шариком выкатилась с ней в переднюю. Но вернулась она хмурая.
— Кто еще-то с вами пойдет? — спросила она. — Ну, если Иван Иваныч с дочкой вместе, это тогда ладно. А может, и наш отец пойдет урезонивать охламонов-то этих. Ох, Игорь, сколько же на свете дураков живет — удивительно прямо! А почему и зачем — непонятно. И от них столько бедствий! Вот и тут боюсь я, беды боюсь! Когда у человека в голове пусто, туда какая хочешь дрянь влезет безо всякой задержки.
Мне и самому эта история чем дальше, тем больше не нравилась. Дураков я считаю явлением социально опасным. А эта история вся сплошь основывалась на дурости и невежестве.
Глава четырнадцатая
Невежество — это демоническая сила,
и мы опасаемся, что оно послужит
причиной еще многих, трагедий.
Я считаю, что хуже ожесточения сердца
есть лишь одно качество — размягчение мозга.
Пошли мы туда в семь часов целой компанией. Сначала поднялись на лифте Герка с Мурчиком, Соколов-отец и Иван Иванович с дочерью. А нас потом с Валеркой даже и пускать в квартиру не хотели — бабка через щелочку таким противненьким голоском пропела:
— Идите себе с богом, молодые люди, вам тут делать совсем нечего!
Но потом кто-то ей велел дверь открыть, и мы вошли, да так в передней и стояли все скопом — хозяин в комнату не хотел приглашать. Он был большой, неповоротливый, грузный, как медведь, стоял, упершись спиной в дверь, и бурчал, что сами они во всем разберутся, а чужих им не надо. Сначала с ним Лидия Ивановна пробовала говорить, потом Иван Иванович, а он все ни в какую: мой сын, а не ваш, и катитесь вы все горошком. Наконец, Соколов вступился, начал его по партийной линии воспитывать. И Лидия Ивановна тут поддакнула, что, мол, в случае чего, школа это дело так не оставит. Он дурак-дурак, а хитрый все же. Слушал-слушал все это, а потом вдруг так спокойненько, рассудительно заговорил:
— А об чем речь-то, граждане? Ну, стукнул я Герку разок, виноват, сознаю, больше не повторится… Герка, бил я тебя раньше когда?
— Не-а, — сказал Герка.
— Ну вот. Когда маленький он был, верно, шлепнешь иной раз по мягкому месту, а чтобы бить, этого у
