— Рая Кузнецова сегодня работает? — спросил он.
— Работает, работает! — смущенно ответили ему. — Ну просто я не знала вчера, что она выходная, вы уж извините, что зря заходили.
Рая Кузнецова была беленькая, вроде Леры, но повыше и покрупнее. На Линькова она глядела с откровенным любопытством и без всякого испуга, хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ из прокуратуры. Да и другие девушки, в белых халатиках с вышитыми монограммами, то и дело проходили с независимым видом мимо подсобки, где Линьков беседовал с Раей, заглядывали, будто невзначай, в раскрытую дверь и, неумело изобразив удивление и смущение, исчезали.
«Надо было к ней домой пойти сразу, — недовольно морщась, думал Линьков. — Тут ведь звону будет — на весь город!» Он, правда, предупредил Раю, чтобы она никому не передавала содержание разговора, и та горячо заверила его, что, дескать, ни слова. Но где уж ей удержаться против стольких девчат…
А главное, разговор-то был пустой. Рая, по-видимому, ничего не пыталась утаить и говорила «святую правду-истину», как сразу пообещала, но ничего относящегося к делу Левицкого она просто не знала.
Да, ездила на праздники за город с компанией из института — ну, из этого, за углом, где время изучают… Со своим молодым человеком ездила, его тоже пригласили… А он тоже здесь, в парикмахерской, работает, только в другую смену, он мужской мастер… Ничего было, вполне даже, все по-хорошему, — гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там одна девушка с гитарой была, она хорошо поет, Роберт тоже хорошо поет и песен много знает… Нет, он там ни с кем не в дружбе, его просто за компанию со мной пригласили… Ну, мужчины из института к нам не так часто ходят, теперь ведь у каждого электробритва. Нет, он ни с кем особенно не разговаривал… Да просто так! Ну, стесняется он отчасти, не хочет в разговоры с учеными лезть. Насчет песен, правда, немножко поговорили с Лерой — с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий… Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это точно! И с Аркадием не говорил. Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом… Нет, если вы Роберта в чем подозреваете, то безусловно зря! Он знаете какой мастер, его все ценят, — вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят… На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы — ну мало ли у кого усы!
Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Для порядка надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию… Газету у Раи просить невозможно, — ну ничего, раздобудем потом этот номер, если понадобится…
Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой.
— Не он это совсем! — убежденно заявила она.
— Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий…
— Да чего уж! И лицо непохоже, и рост не такой вовсе. Это вон какой верзила, одного росту с Аркадием. А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот…
Все верно: Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия метр восемьдесят семь. Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась…
Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь к магазину «Радиотовары». Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной… вернее, с чисто формальной он вел себя, в общем, правильно. А как человек и, значит, как следователь оказался не на высоте.
«Глупо, нелепо! — чуть не вслух сказал Линьков, болезненно морщась. — Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как полагается трусу, подставил под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное дело. А вот Стружков!..» Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него налетел шедший сзади толстяк, больно стукнул по ногам тяжелым портфелем и промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая запах лука. «Ах, чтоб тебе! — вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. — Камни он, что ли, там таскает?… А вообще-то по голове бы меня этим портфелем! — покаянно думал он, шагая дальше. — Заслужил, ей-богу, заслужил».
Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Сам-то он ничуть не верил в виновность Стружкова, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги для проверки и сразу почувствовал, что уже не может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби — что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение к человеку? И ведь не отношение даже, в том-то и дело, а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Зачем, почему… Это же глупо, это жестоко, — человек пережил такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что ли, решил? Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя… А уж сегодня!..
Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому «Раджу Капуру», он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это же естественно. Телефона своего Линьков ему не давал, созвониться они не могли, — опять же, значит, вполне естественно, что Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. «Радж Капур» — это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело — вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно заинтересован — не по той причине, что думают некоторые, но все равно, — и склад ума у него аналитический. Вот и надо пользоваться его посильной помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой, вспомнив, какие Глаза были у Бориса… «В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? — успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. — Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные действия… Ну, зря, конечно! Но ведь не маленький он, должен сам понять: расследование есть расследование, и ведут его специалисты, а не добровольцы, горящие энтузиазмом… Я ведь очень осторожно… даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом… А! Брось ты, себя-то не обманешь!»
Разговор с Марчелло тоже прошел не слишком удачно.
Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами даже клацал, и все допытывался, за что его… Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали в ином направлении, он все насчет торговли пленками опасался.
— То есть когда же это он умер? — изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова. — Я же не дальше как вчера вечером имел разговор с одним его приятелем, и ничего такого… Это, то есть, как?! Он от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля, или кто он там, знаете? — Марчелло вдруг оживился и зубами клацать перестал. — Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит… На вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания…
Линьков выслушал эту краткую характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого, беседовал с ним. Марчелло посоображал чуточку, потом осторожно приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову.
— Я поделиться хочу, товарищ следователь, — хриплым полушепотом заговорил он. — Борис этот, значит, работал совместно с Левицким, да? И теперь Левицкий вроде убит, я так понял?
— Не так, — разъяснил Линьков. — Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены.
— Так на так выходит! — с азартом сказал Марчелло. — Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит. Нет, ну скажите: чего? Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, так? Семью его можешь утешать. Но не ходить выпытывать. У посторонних
