института… и дверь лаборатории была заперта. Зачем же она звонила? А если она именно с Аркадием хотела поговорить? О чем? Допустим, я могу и не знать, о чем… Аркадий ей ответить уже не мог, он был без сознания. Ответил тот, с похожим голосом… Он так все время и сидел там, значит? Странно… но допустим. Ему показалось выгодно заманить Нину в институт, навлечь на нее подозрения, запутать дело… Теперь: как Нина попала в институт? Неужели вахтер ее не запомнил? Ладно, это потом выясним. Как-то, значит, попала. Пришла в лабораторию и… Тут я глянул на часы и ужаснулся: без пяти пять, мне пора идти, а Ленечка все не приходит да не приходит!.. Ну, что ж, тогда я сам по дороге загляну к нему. На Ленечку нельзя обижаться, это существо сложное и высоко специализированное.
Лаборатория Чернышева была заперта. Я, не веря себе, подергал дверь, даже постучал тихонько. Посмотрел на часы — 17.00. Ленечка, который днюет и ночует в своей лаборатории, сегодня ушел раньше времени. Избегает встречи со мной, все понятно. Только почему бы? Линьков, что ли, запретил? Возможно. Очень возможно. Но это значит, что Линьков всерьез подозревает Нину? Нелепость, он же умный человек!
Я даже не заметил, как дошел до скверика. Есть такой скверик, в двух шагах от института, на углу. Маленький, но очень тенистый и уютный. Мы туда в обеденный перерыв ходим посидеть, если время остается.
Только я уселся на скамейку, появилась Нина. У меня даже сердце защемило от жалости — какая она бледная, и глаза печальные… Ничего, сейчас мы поговорим с ней по-хорошему, она мне все расскажет, и мы вместе что-нибудь придумаем. Только надо ее сразу подбодрить. А то вот она и на скамейку садится как-то боком, и от меня отодвигается подальше… Бедная девочка! Я почувствовал себя сильным и надежным, этакой несокрушимой опорой бытия.
— Нин, ты, главное, не волнуйся, — сказал я максимально задушевным тоном и погладил ее руку. — Мы же с тобой друзья, мы всегда поймем друг друга, если что…
Нина медленно и как-то странно посмотрела на меня.
— Да? Ты в этом так уверен? — с горечью произнесла она и отвернулась.
— Что касается себя — безусловно! — заявил я. — Но ты, видимо, не веришь в это и потому как-то… ну, нервничаешь.
Нина опять уставилась на меня широко раскрытыми, немигающими глазами, и вдруг я понял, что она разглядывает меня с недоумением и ужасом… совсем как Ленечка Чернышев, когда мы сегодня пришли к нему с Линьковым. Мне сразу сделалось неуютно и тоскливо.
— Нина, ты что так смотришь? — не выдержав, спросил я наконец.
— Ты не знаешь, почему? — Нина опустила голову и начала теребить ремешок сумки. — Что ж, если не знаешь, то… — Она долго молчала, потом спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом: — А с какой это стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании?
— Ну… вообще… — Я совсем растерялся и не знал, что сказать. — Мне показалось, что ты… что у тебя на душе что-то есть… И потом, вот с Чернышевым я говорил сегодня…
— С Чернышевым? — быстро спросила Нина и опять замолчала, что-то обдумывая. — Да, Чернышев ведь был в тот вечер в институте. Он… он видел? — почти выкрикнула вдруг она. — Ну говори, что ж ты молчишь! Он видел?!
— Да… — нерешительно ответил я. — Видел…
Нина глубоко вздохнула.
— Тогда чего же ты не понимаешь? — почти спокойно спросила она.
Во время этого странного разговора мне в основном казалось, что я вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина не была тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю в убийстве и волоку в милицию?
— Нина, — сказал я решительно, — давай говорить прямо! Чернышев сказал, что он видел в тот вечер, в одиннадцать часов, как из нашей лаборатории выходил человек. Но он явно соврал мне и Линькову, что не разглядел, кто это. Он почему-то хотел защитить этого человека…
— Тебя это, кажется, удивляет? — с горькой иронией спросила Нина.
Я посмотрел на нее. Она сидела слегка откинувшись на спинку скамейки и запрокинув голову, и опять меня поразило, до чего Нина красивая. Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот, например, профиль — удивительно чистые, чеканные очертания, для современной красавицы это вовсе не обязательно… Нет, что удивляться Чернышеву — есть же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще типичный интеллигент, создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под удар своих знакомых, а тем более женщин.
— Нет, ничуть меня это не удивляет, — ласково сказал я. — Ведь я догадался, кого он видел…
— Очень трудно было догадаться? — почему-то с явной насмешкой спросила Нина.
— Ну… как тебе сказать? — осторожно заговорил я. — Вообще-то… я этого никак не ожидал, и ты до сих пор ничего мне не сказала… я не могу понять, почему…
— А Чернышев и меня, что ли, видел? — недоверчиво спросила Нина. — Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала…
Она говорила теперь почти спокойно, с грустным юмором. Я совсем сбился с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел… «И меня, что ли, видел?» И ее… а кого же тогда еще?
— Нина, а кто с тобой был? — осторожно спросил я.
— Со мной? Да никого не было… к счастью! — о удивлением отозвалась Нина. — Только еще не хватало, чтобы вся компания видела! Я уж хоть тому радовалась, что случайно одна пошла.
Нет, сплошные какие-то шарады и ребусы! Если Нине зачем-то и понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для решения производственных или профсоюзных вопросов и не для трепа в компании! К чему же эти разговоры, что она только случайно пошла туда одна?
— Ниночка, я, наверное, чего-то не понимаю. — Я старался говорить спокойно и ласково. — Прежде всего: о чем ты хотела говорить с Аркадием? Ты извини, может быть, это неделикатный вопрос, но, понимаешь, такие обстоятельства…
Нина нетерпеливо пожала плечами.
Я тоже, наверное, чего-то не понимаю, — сухо сказала она. — Ты думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала мой с ним разговор.
— Я не про тот разговор… — уныло пробормотал я, чувствуя, что все больше запутываюсь.
— А про какой же еще? — удивилась Нина. — Слушай, Борис, вот я тебя действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты знаешь о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь… Ведь никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что мне об этом говорить очень трудно… наверное, не легче, чем тебе.
Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак!
— Подожди… Мы о чем говорим-то? О том вечере, двадцатого мая, верно?
— О чем же еще? — с презрительным удивлением отозвалась Нина.
— Ну вот… Ты прямо из кино пошла к институту, верно? И по дороге позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого?
— Да…
— А кто тебе ответил?
— Никто. Но я звонила из автомата на углу Гоголевской, так что все равно пошла к институту.
— Как — все равно? — удивился я. — Зачем же тебе было идти, раз никто не ответил?
Нина помолчала, глядя на меня как-то странно.
— Я понимаю, — сказала она наконец, — тебя больше устроило бы, если б я пошла по другой улице… Но уж так получилось, что поделаешь… не повезло тебе.
Она вдруг резко отвернулась от меня и достала из сумки носовой платок. Я с изумлением и страхом увидел, что она осторожно прикладывает уголок платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка вздрагивают. Я вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать, я бы и не поверил никогда.
— Нин, родной, да не плачь ты! — жалобно заговорил я. — А то я сам, того гляди, разревусь! Ну, Нин, очень тебя прошу!..
Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе.
— Все же ты чудо природы! — с искренним восхищением сказал я. — Первый раз в жизни вижу
