Напрасно я старался исчезнуть — тихо, без той эффектности и блеска, что сопутствовали появлению Аркадия, — напрасно прижимался изо всех сил к старому дуплистому ясеню, у которого стоял: взгляд Аркадия остановился на мне, и я с тяжелым вздохом оторвался от ствола ясеня.
Аркадий, торжествующе улыбаясь, зашагал мне навстречу.
— Ну, иди сюда, самозванец! — ласково сказал он. — Иди, иди, я тебя не трону!
— Сам ты самозванец! — неожиданно для самого себя обиделся я.
— А это мы посмотрим! — все так же ласково возразил Аркадий. — Посмотрим, поглядим… — пропел он, все приближаясь ко мне. — Значит, Селиванов меня обозвал? Юрий… э…
— Матвеевич… — неохотно подсказал я.
— Именно вот, Матвеевич! И давно он у вас в институте работает?
Он подошел вплотную и разглядывал меня с холодным интересом удава, который уже загипнотизировал кролика и теперь прикидывает, как поудобней его заглотать.
— Караул! — шепотом закричал я. — Я буду жаловаться! Я до месткома дойду!
— Ты не дойдешь, — мстительно сказал Аркадий. — Тебя принесут. На носилках. В кабинет к товарищу Селиванову, и Зоя тебя перевяжет, чтобы ты не истек преждевременно кровью и не ушел от справедливого возмездия! Ясна тебе эта картина, самозванец?!
— Но почему, почему ты меня оскорбляешь? — надрывно воскликнул я. — Почему ты говоришь, что я самозванец?
— А вот потому! — веско заявил Аркадий и железной хваткой сжал мое плечо.
Вырываться было бесполезно: Аркадий на веслах развил прямо-таки стальной хват, почище любого капкана.
— Не соблаговолите ли вы, сударь, — медовым голосом пропел он над моим ухом, — пройти со мной в некий вам известный скверик, где я буду иметь честь просить вас о сатисфакции?
И с этими словами он придал моему телу нужное направление и скорость.
— Соблаговолю… — с некоторым опозданием пробурчал я, слегка упираясь ногами в тротуар.
— Иди, иди, авантюрист, иди на суд общественности, — подбадривал меня Аркадий, нажимом железных пальцев проясняя свою мысль.
Я не понял: себя, что ли, он именует «общественностью», но промолчал.
До скамейки в скверике мы дошли без особых происшествий. На песке дорожки по-прежнему лежал мой прутик. Аркадий молча усадил меня на скамейку, уселся сам рядом и лишь тогда разжал свою железную хватку.
— Слушай, Аркашенька, — вкрадчиво спросил я, потирая ноющее плечо, — а не собираешься ли ты, часом, присвоить себе функции нашего самого демократического в мире народного суда? Смотри, а то ведь у меня знакомые в прокуратуре есть…
— С каких это пор? — подозрительно осведомился Аркадий, хищно сжимая и разжимая пальцы.
— Да вот общался я недавно с одним следователем, — небрежным тоном сообщил я, — по делу о смерти некоего Левицкого… Очень, знаешь, толковый товарищ оказался, даже в хронофизике отчасти разбирается. Мы с ним просто, можно сказать, подружились, невзирая на такие печальные обстоятельства. Линьков, Александр Григорьевич его зовут…
Я болтал, искоса поглядывая на Аркадия. Выражение лица у него было странное: смесь изумления, недоверия и… и радости! Он ошеломлен, потрясен — ну это легко понять. А вот чему он радуется — явно ведь радуется, несмотря ни на что! — этого я понять никак не мог.
— Значит, он все-таки умер? — очень серьезно и печально спросил наконец Аркадий.
Я растерянно поглядел на него.
— Кто «он»?
— Ну, кто? Левицкий, ты же говоришь, — неохотно пробормотал Аркадий.
Я молчал. Очень уж странно и неприятно было слышать, как он говорит о себе: «Левицкий умер».
— Значит, умер… все-таки он умер… — тихонько бормотал Аркадий, словно говоря сам с собой. — И раз ты об этом знаешь, это случилось на твоей мировой линии. А почему же ты не удивился, когда увидел меня? Хотя понятно! Ты сообразил, что линии разрываются… давно сообразил. Интересно, что ты еще сообразил… очень интересно! А отчего он умер? — неожиданно спросил он, глядя на меня в упор.
— Снотворное, большая доза снотворного. По всем признакам — самоубийство. Но я в это не верил.
— Да, да… снотворное… — прошептал Аркадий, опустив глаза.
Он помолчал с минуту, потом тряхнул головой, будто сбрасывая невидимый груз, и снова поднял на меня взгляд. Лицо его было теперь напряженно-серьезным, почти угрюмым — таким оно бывало, когда эксперимент срывался по непонятным причинам.
— Давай откроем карты, Борис, — сумрачно сказал он. — Я тут чего-то, видно, не понимаю. Многое я реконструировал, пока за кефиром ходил… и потом… но не все. И ты, наверно, тоже?
Я молча кивнул. Я все еще не был уверен, что правильно понимаю его. Если это «здешний» Аркадий, так, собственно, что он мог «реконструировать»? Что он знал о смерти «моего» Аркадия? Какая связь между ними?
Правда, он говорил по телефону, потом ходил в институт. Может, там выяснил что-то… да нет, что он мог там выяснить, если сам «здешний»?! Вот если он «Аркадий-путешественник», тогда многое объясняется очень просто… А, надоело гадать!
— Аркадий, — сказал я решительно, — тебе это что-нибудь говорит?
И, наклонившись, быстро начертил прутиком на песке свою незамысловатую схему.
Аркадий сдвинул брови и всмотрелся. Потом молча кивнул и, отобрав у меня прутик, провел еще одну линию. Там, где она ответвлялась от второй, он изобразил большой вопросительный знак. Потом подумал еще секунду и быстро продолжил пунктир от второй линии к третьей.
Что ж, основное он понимал правильно. Кто-то, совершенно неожиданно для него, снова изменил мировую линию. Продолженный пунктир означал, что из-за этого изменения «Аркадий-путешественник» прибыл не туда, куда хотел. Попал вместо второй линии на третью. А вопросительный знак у основания третьей линии выражал недоумение Аркадия — кто же это еще, кроме него самого, смеет создавать новые мировые линии?
Сейчас я тебе объясню, дорогой ты мой! Поправлю я твой рисунок! Теперь для меня все это — задачки для первого класса. Вчера еще я бился в путанице мировых линий, как муха в паутине, а сейчас все эти переплеты и перекрестки вижу вполне отчетливо.
Я взял прутик и наклонился над схемой, чувствуя на себе напряженный взгляд Аркадия. Прежде всего нужно было убрать нелепый пунктир, соединявший сразу две линии. Дело обстояло вовсе не так, теперь я это понимал. «Аркадий-путешественник» вечером двадцатого мая 1974 года прибыл в наш институт из 1976 года — это во-первых. Его пребывание у нас породило новую мировую линию, ту самую, что на рисунке помечена цифрой II, — это во-вторых. И вот, пока он находился на линии II, беседуя с «тамошним» Аркадием, в ту же точку, в двадцатое мая, прибыл я. Это и было то третье, чего не понимал Аркадий!
Ну что ж… покажем свой переход пунктиром с точками, в отличие от путешествия Аркадия… Вот так! Стартовал я двадцать третьего мая семьдесят четвертого года и находился в тот момент на линии II. Прибыл на ту же линию, но на более раннюю точку — в двадцатое мая, того же года разумеется. И начал метаться по институту как ошпаренный: таинственного «незнакомца» выслеживал, Аркадия хотел уберечь… попутно таблетки уволок — и, естественно, повлиял этим на все последующие события… Проще говоря, взял и сотворил мировую линию с порядковым номером III и измененным ходом событий. Например, на линии II смерть Аркадия Левицкого является непреложным фактом. Отметим ее, кстати, крестиком… А на линии III такого крестика не будет, потому что там Аркадий благополучно существует поныне. И, вероятней всего, это именно он сейчас с интересом присматривается к тому, что я вычерчиваю на песке… Теперь надо объяснить этому Аркадию — присутствующему здесь Аркадию, кем бы он ни был, — что «Аркадий-путешественник» стартовал уже не со второй, а с третьей линии. Ведь он был в институте
