Комментарии к Обществу спектакля

обычных тайн, дискурс спектакля, очевидно, старается заглушить всё то, что причиняет ему беспокойство. Он пытается скрыть всё, что следует из его контекста, своё прошлое, свои намерения и рассуждения. Поэтому он совершенно алогичен. Так как никто не смеет ему перечить, он сам начинает перечить себе для того, чтобы подкорректировать собственное прошлое. Иллюстрацией может служить самонадеянное стремление его слуг, постоянно вводящих в обиход новое и, может быть, даже ещё более бесчестное толкование каких-то фактов, с целью раз и навсегда избавить общественность от невежества и ложных интерпретацией. Хотя сами они ещё вчера с привычной своей убеждённостью и упорностью пропагандировали и распространяли то, что сегодня уже называют ересью. Поэтому наказывающую функцию спектакля и невежество зрителя частенько ошибочно принимают за враждебные друг другу факторы, хотя на самом деле они тесно завязаны. То же самое можно сказать и о двоичном компьютерном языке, который служит самым надёжным гарантом того, что компьютер будет постоянно, покорно и ревностно исполнять то, что было кем-то запрограммировано. Компьютер не нуждается в вечном источнике совершенной, беспристрастной и всеобъемлющей логики. Какой прогресс, какие скорости, какое невиданное словарное богатство! Вам словарь по политике или социологии? Выбирайте! Но только один. Вам никуда не деться от этого выбора. Они глумятся над нами — знаем мы, для кого предназначены все эти программы! Поэтому неудивительно, что детей заставляют с малолетства постигать азы Абсолютного Знания компьютерной науки, что они и делают, причём с энтузиазмом. Ведь это же не чтение, где следует напрягать извилины над каждой строчкой — дети зачастую садятся за компьютер ещё до того, как научатся читать. А ведь книги — это единственный способ постичь всё богатство человеческого опыта, накопленное до становления спектакля. Искусство разговора практически умерло, в скором будущем большинство вообще разучится говорить.

Основной причиной упадка современной мысли, очевидно, является то, что для дискурса спектакля вообще нет такого понятия как «ответ», в то время как логика возникла в обществе именно через диалог. Более того, когда настолько велико и распространено уважение к тем, кто общается в рамках спектакля, когда их считают богачами, счастливчиками и авторитетами, у зрителя возникает желание подражать спектаклю и его алогичности, чтобы тем самым стать индивидуальным отражением всех этих авторитетов. В конце концов, логика — наука не простая, логике никто вас не научит. Наркоманы не изучают логику, она им не нужна, да и если бы они даже пожелали — они бы не смогли её изучить. Лень зрителя переняли интеллектуалы и новоиспечённые специалисты, — все они пытаются скрыть ограниченность своих познаний, тупо вторя догматам и алогичным аргументам, ранее услышанным от авторитетов спектакля.

XI

Принято считать, что те, кто поступают вопреки логике, являются чуть ли не самопровозглашёнными революционерами. Это непозволительное упрощение пошло ещё с тех пор, когда подавляющее большинство мыслило хоть немного, но всё-таки логично, за невероятным малым исключением в виде откровенных идиотов и бунтарей; однако в то время ещё можно было позволить себе такую вольность, ибо она, несмотря ни на что, содержала в себе рациональное зерно. Но сегодня никуда не деться от того факта, что интенсивное поглощение спектакля, как мы и ожидали, превратило большинство наших современников в беспомощных и жалких слуг идеологии. Отсутствие логики, или лучше сказать, потеря способности мгновенно выявлять важное, а также отсеивать незначительное и к делу не относящееся, несоответствующее по смыслу и попросту ненужное — вот симптомы той болезни, смертельную дозу которой намеренно вкололи населению анестезиологи и воскресители спектакля. Однако нетрудно догадаться, что у настоящих бунтарей логики-то побольше, нежели у пассивных жертв. Понятно, что это лишь очередное наглядное доказательство окружающей иррациональности. Хотя надо оговориться: все эти бунтари, щеголяя своими целями и программами, на самом деле ещё и пытаются претворять в жизнь свои практические проекты, пускай за этими проектами зачастую скрывается желание читать какие-то определённые тексты, а затем бахвалится их пониманием. Они посвятили себя преодолению логики даже на уровне стратегии, которая сама по себе есть поле применения диалектической логики конфликтов; но, как и всем остальным, им просто не достаёт способности ориентироваться при помощи старых, несовершенных орудий формальной логики. Но кого заботят их проблемы!? Сейчас вообще мало кто заботится о своём ближнем.

Индивид, на котором убогое мышление спектакля отпечаталось сильнее, нежели иные аспекты его жизнедеятельности, с самого рождения становится на службу существующему режиму, пускай со стороны его намерения могут казаться прямо противоположными. Он будет в обязательном порядке следовать языку спектакля, так как это единственный язык, который он знает, который он учил. Несомненно, он захочет, чтобы его принимали за врага риторики этого языка, но при этом он будет беззастенчиво использовать его синтаксис. Это один из наиболее важных аспектов установившегося господства спектакля.

Постепенное обнищание старого словарного запаса — всего лишь один из моментов данного процесса. Однако он является знаковым.

XII

Процесс обезличивания неизменно проявляется там, где каждое индивидуальное бытие подчинено правилам спектакля, т. е. ещё больше отдалено от возможности аутентичного переживания, а потому, и от обнаружения собственных предпочтений. Удивительно, но именно постоянное самоограничение является той ценой, которую индивид платит за собственный общественный статус. Подобное существование требует от человека лишь сиюминутного влечения: он обязан купить столь желанный товар-пустышку — и тут же в нём разочароваться. Индивид обречён вечно 'отставать от жизни' при этой самоподстёгивающейся инфляции производства товарных фетишей — знаков жизни. Наркотики помогают смириться с такой действительностью, лишь безумие в состоянии от неё избавить.

Во всех сферах общества, в котором распределение товаров централизовано таким образом, что оно определяет — одновременно и тайно, и иезуитски явно — само понятие «желаемого», иногда случается так, что все личности, которых почитают за ум, иные положительные качества, иногда даже за мудрость, оказываются попросту… вымышленными. Этих персонажей создают специально для того, чтобы они расхваливали какую-то отдельную торговую марку. Единственная задача сейчас — скрыть с глаз долой или как можно лучше замаскировать тот факт, что производственные отношения определяют всё.

Несмотря на часто возникающее намерение наконец-то представить на суд публики статую 'героя нашего времени', всесторонне выдающейся личности, и даже невзирая на грозные заявления и попытки претворения в жизнь этой затеи, спектаклю удаётся продемонстрировать как раз обратное: статую невиданного уродца-карлика. Причём это происходит не просто потому, что на месте самого искусства или дискуссии об искусстве обосновалась какая-то отвратительная гнусь, которая не в состоянии воздвигнуть ни одного красивого памятника. Дело в том, что вокруг нас одни шарлатаны сражаются с другими; от этой битвы у публики стынут поджилки, и все гадают, кто же из них упадёт первым? К примеру, адвокат, который, вообще говоря, призван защищать обвиняемого в судебном процессе, зачастую целиком подпадает под влияние аргументов истца, пускай они такие же дутые, как и его собственные. Иногда также случается, что сам подозреваемый, несмотря на свою невиновность, соглашается с тем, что ему вменяют, а делает он это просто потому, что ему вскружила голову логика обвинения, которая и заставила его увериться в собственной вине (см. дело доктора Аршамбю в Пуатье, 1984 г).[3]

Сам Маклюэн, первый апологет спектакля (к слову сказать, такой идиот, с каким, наверное, никто уже в XX веке не сравнится), в 1976 году вдруг резко сменил свою точку зрения, когда обнаружил, что