компьютером, отчаянно пытаясь найти хоть какую-то не замеченную раньше мелочь, которая могла бы оказаться ключом. У Окки же больше не осталось ни надежд, ни чаяний; она так устала и настолько пала духом, что даже не смогла бы логически связать пару мыслей.
«Сдаюсь, — подумала она. — Тут больше нечего делать, так зачем продолжать бесполезные поиски? Мы уже доказали нашу несостоятельность. Поиграю-ка я лучше на гитаре, в этом по крайней мере есть смысл».
Разумеется, столь смелые речи Окка вела лишь мысленно, исключительно для самоутешения. Никакого рационального аргумента в пользу музицирования, естественно, не имелось. Просто-напросто она сдалась. Она была раздавлена поражением, презирала себя за слабость, и ядовитый коктейль мыслей и чувств лишал ее возможности заснуть. Вот поэтому она поиграет на гитаре.
Девушка села на пол, бережно вынула из футляра маленькую гитару, настроила давно не используемый инструмент и сыграла простенькую детскую песенку. Знакомая мелодия не заглушила глубокой печали. Тогда Окка открыла папку с новыми пьесами, решив разобрать сложную мелодию, — возможно, это отвлечет ее от досадных размышлений, — и для удобства пристроила нотный лист на уровне глаз.
Пьеса называлась «Космический карнавал». Кажется, ее будет трудно сыграть. Размер пять шестых… Какой урод пишет на пять шестых? А эти паузы! Окка, сердито нахмурив брови, смотрела на страницу, испещренную безобразными значками пауз. Ну зачем писать музыку с такой кошмарной кучей пауз?
Куча пауз…
Она уставилась на страницу, затаив дыхание.
Паузы!
Окка прыгнула из пункта «А» в пункт «Я».
Девушка стремительно поднялась, уронила гитару и, не озаботившись судьбой инструмента, бегом бросилась к мужу. А стоило Юри обернуться к ней со словами, что ему надо продолжать работать, умоляя не сбивать его с мысли, когда время так дорого, она подошла к нему вплотную и закрыла обеими руками его рот.
— Тихо! — резко сказала она. — Молчи!
Его глаза удивленно расширились, и она убрала руки.
— Извини, Юри, — мягко поправилась Окка. — Я имела в виду, пожалуйста, ничего не говори. Пожалуйста, послушай меня! Юри, мне кажется, я знаю, что делать!..
Объяснение с сенаторами прошло гораздо проще, чем с родителями Юри. Государственные мужи почти не перебивали ее, выражались достаточно корректно и порой высказывали справедливое одобрение. Свекровь же злобилась:
— А не приходила ли тебе в голову светлая мысль, девочка, что будет гораздо достойнее признать: эту задачку разрешил именно Юри?
— Или хотя бы сказать, — чуть уступил свекор, — что вы справились с проблемой вместе?
Потомственные лингвисты никогда не простят Окке подобной уверенной самостоятельности. Если очень повезет, по крайней мере ее простит сам Юри — он твердил, что не возражает против ее личной заслуги, подчеркивал значение научной точности и профессиональной этики, уверял в правильности ее поступка. Сенаторы, по сравнению с семьей, слушали почти уважительно.
— Проблема в том, — Окка, старалась говорить как можно проще, — что все люди разговаривают на языках, состоящих из гласных и согласных звуков. Ничего другого нет.[22] Можно многое сделать с гласными и согласными, но это все, с чем можно работать. Златянский язык, — мы назвали его Моль, потому что в оригинальном названии есть похожее звукосочетание, — тоже содержит гласные и согласные. Но в нем имеется еще и нечто, не являющееся частью человеческого языка. Когда человеческий мозг слышит элемент этого ЧЕГО-ТО, он отчаянно пытается классифицировать его по своим стандартам, поэтому лингвист слышит что-то другое, не похожее на привычные звуки, и каждый раз по-иному.
Ближайший к ней сенатор нахмурил брови и потер ладошкой лоб.
— Не понял, профессор, — сказал он, заглушая Окку. — Все звуки, о которых вы говорите — битые тарелки, мяуканье и так далее, — у нас на Земле они есть, верно? Но мы знаем, что это просто шум. Почему же мы не слышим четко каждый из подобных шумов в этом, как его, Моле? Почему всегда по-разному? Мы же способны это слышать! Не могу понять!
— А вот в этом и заключается суть, — ответила Окка. — Человеческие существа «заточены» для человеческих языков. Наш мозг на нейронном уровне может распознавать только определенные звуки и образы, а также их многочисленные комбинации, то есть различные языки. Он не в состоянии ни представить ничего принципиально иного, ни распознать, ни правильно квалифицировать. Вокруг нас целая вселенная звуков, как вы правильно отметили. Столкнувшись с местными данными, мы разделили звуки на языковые и неязыковые. Следующим этапом мы поделили языковые звуки на гласные и согласные, но совершенно не можем представить наличие здесь чего-то еще, что является частью языка. Для златян оно есть, это неизвестное нечто, а мы даже не имеем о нем представления.
Но если бы вопрос был только в этом! — продолжала она. — Мы столкнулись разом с двумя проблемами, которые к тому же взаимодействуют в языке, а для нас накладываются друг на друга. Как вы знаете, и на Земле нет двух носителей языка, которые произносили бы звуки совершенно идентично. Но человек способен понять даже дефектную речь собеседника, если знает контекст разговора. Мы же в общении со златянами не обладали базовым количеством понятий и к тому же имели дело с абсолютно иным артикуляционным аппаратом, и потому каждое слово звучало для нас в устах последующего собеседника как новое. Представьте, что вы пытаетесь изучить экзотический язык на слух в логопедическом кабинете с пациентами, но без врача — эффект будет тот же.
— А вторая проблема — это ваше «нечто»? — все-таки сумел вклиниться в ее речь сенатор.
— Совершенно верно. Это неязыковое сочетание звуков, воспринимаемое нами как шум, которое несет для златян какую-то смысловую нагрузку.
— Какую же?
— Пока мы этого не знаем, пока мы убедились лишь в том, что эти шумы повторяемы — в широком для нашего слухового аппарата диапазоне. То, что мы идентифицируем чаще всего, как звук бьющегося стекла, скрежет, кошачье мяуканье, присутствует в качестве дополнения ко многим лексическим единицам, но главное, что это сочетание звуков регулярно… Здесь может быть все, что угодно. Возможно, мяуканье переводит слово в бытовой пласт языка, а хруст стекла — в официальную лексику. Быть может, один «шум» вводит категорию времени — допустим, гнилой фрукт, древний дом, давнишнее событие, а другой «шум» предполагает оценку данного понятия носителем языка: нравится — не нравится, хочу — не хочу… Для нас же проблемой оказалось то, что подобное сложное звукосочетание меняет в произношении либо одну, либо две последние фонемы — как в славянских языках существует правило «озвончения-оглушения» согласных в зависимости от позиции в слове, или правило их «твердости-мягкости» в европейских языках, или редуцирование гласных… Кстати, гласные в златянском остаются почти неизменными, с поправкой на индивидуальные особенности произношения, что и позволило понять логику их языка.
— Но если все обстоит именно так, как вы говорите, — задумчиво произнес сенатор, — то мы никогда не сумеем понять их. То есть все общение будет на земном, а их язык окажется нам недоступен.
— Почему же? Теперь, когда мы знаем, что у них есть и гласные, и согласные, составляющие основу речи, мы с помощью компьютера сумеем вычленить базовые параметры этих звуков или фонем — просто для этого нам нужны не два носителя языка, а сто, триста или пятьсот.
— Допустим… но мы ведь все равно не поймем, что значит их «шум».
— А мы спросим!
— Как это? — удивился сенатор.
— На данном этапе это не важно! Язык, конечно, сложный, но его проблемы, когда их поймешь, решаются достаточно просто. В музыке, например, если часть мелодии — тишина, мы используем символ «пауза», чтобы это записать. Я смотрела музыкальную пьесу, полную таких значков, и вдруг поняла, что
