Все время плачет.
Черт возьми! Только этого не хватало. Я ошеломленно посмотрел на мать.
Она не сказала мне ни слова про мою болезнь. Она вообще меня ни о чем не спрашивала. Она говорила только про Илзе, но сумела сказать все, что нужно. Я понял, что она давно все знала. Знала и молчала. Как это было похоже на мою мать. Она молча страдала, не решаясь заговорить со мной на эту тему.
— Что мне теперь делать? — спросил я, глядя матери в глаза.
— Поговори с Илзе. Объясни, что ты принимаешь лекарство для профилактики. И скажи, чтобы она не злилась на своего парня.
— Да, конечно, — машинально сказал я, соглашаясь. Наверное, моя выдержка — от матери. И мое хладнокровие — тоже от нее.
Она встала, собираясь уйти в спальню, не говоря больше ни слова.
Кремень — не женщина.
— Мама, — окликнул я ее.
— Да, — обернулась она ко мне. В темноте мне трудно было рассмотреть выражение ее лица.
— У меня на самом деле нет ничего серьезного.
— Слава богу. — Она снова направилась в спальню.
— Мама, — позвал я снова.
— Я здесь, — произнесла она так, как говорила в детстве, когда мне снились страшные сны и она успокаивала меня, укладывая рядом с собой в постель.
— Все будет хорошо, — сказал я ей. Но мои слова, наверное, звучали не очень убедительно.
— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — спросила она.
— Нет. — Мне не хотелось так отвечать ей, но мне действительно уже ничем нельзя помочь.
Почти сразу же после этого разговора меня позвали к полковнику Кочиевскому. Десятого апреля я поговорил с ним, а потом весь день знакомился с личными делами «связных» Труфилова. Затем я получил деньги и позвонил агенту по недвижимости. Следующий день заняли хлопоты по оформлению квартиры. Я взял такси, заехал за матерью и дочкой. А через несколько часов — переезд на новую квартиру.
Мы подъехали к многоэтажному дому. Нужно было видеть восторг Илзе. Мы прошли к подъезду. Я набрал код, открыл дверь, и мы вошли в шикарный, по нашим понятиям, подъезд. Поднялись на четвертый этаж, и я открыл дверь ключом.
— Это наша новая квартира, — сказал я торжественно и закашлялся, смазывая эффект. Мать посмотрела на меня. Она теперь часто смотрела на меня таким вот вопрошающим взглядом. Илзе первая ворвалась в квартиру и замерла на пороге. Потом подошла к окну. Отсюда открывался вид на реку. Я снова закашлялся, подходя к ней.
— Тебе нравится здесь? — спросил я ее.
— Да, — прошептала она и почему-то помрачнела. — Это наша квартира? — с сомнением спросила она.
— Я купил ее на имя твоей бабушки, — ответил я, отводя глаза.
— У тебя появились такие деньги? — Илзе была уже взрослой. Я даже не заметил, как она выросла.
— Появились. Я раньше вкладывал деньги в акции одной компании и теперь, продав их, получил неплохую сумму.
— Это действительно наша квартира? — переспросила Илзе.
— Конечно. Я могу показать документы.
— Не нужно. — Дочь снова подошла к окну, посмотрела на панораму, открывавшуюся из окна. И отвернулась.
— Так тебе нравится, дочь?
Илзе промолчала. И я отправился по делам. Вечером я сам позвал мать для последнего разговора. Возможно, вообще последнего разговора с матерью в моей жизни.
— Мы должны поговорить, — сказал я, когда мы расположились на кухне после общего ужина. Я выложил на стол оставшиеся деньги — четыре тысячи долларов.
— Откуда у тебя столько денег? — спросила мать.
— Мне заплатили, — в эту ночь мне не хотелось ей врать.
— Заплатили? Такие деньги? Квартиру ты тоже купил на эти деньги? Я не видела у тебя никаких акций.
— Да. И квартиру — тоже.
— Я могу быть уверена, что ты не сделал ничего такого, о чем мне даже страшно подумать?
— Можешь. Я не сделал ничего плохо. Я завтра улечу в Европу.
— Это срочно, — поняла мать.
— Очень. — Я не стал ей говорить, куда именно я собираюсь лететь. Ей не нужно этого знать, а мне будет спокойнее, что она ничего не знает.
— Когда ты вернешься?
— Я не знаю. — Лицо матери стало каменной маской. Она понимала гораздо больше, чем я думал. — Я действительно не знаю, — сказал я и мучительно закашлялся.
— Ты серьезно болен, — она уже не спрашивала, она утверждала.
— Да, — честно признался я, — может быть, мне удастся там показаться врачам.
— Зачем ты хочешь уехать? Это как-то связано с теми деньгами, которые ты получил?
— С ними тоже. Послушай, мама, когда мы сюда переезжали, я тебе говорил, что у нас могут быть некоторые трудности, а потом все нормализуется.
Но все получилось немного по-другому. Я тебе ничего не говорил о своей болезни.
Сегодня я тебе могу сказать. Я болен. Очень серьезно болен.
— Я знаю, — сказала она, глядя мне в глаза, — я уже давно все знаю. И не только от друга Илзе.
— Врачи считают, что мне уже нельзя помочь. — В эту ночь мне нужно было забыть о жалости, забыть о своих чувствах, иначе я не смог бы ей ничего рассказать.
Она молчала. Я не представляю себе, как она смогла это выдержать. Я понимал, какую боль я ей причиняю. Но я обязан был сказать все. В нашем последнем разговоре.
— Может быть, лучше отдать эти деньги на твою операцию? — спросила она.
— Нет. Во-первых, их не хватит. А во-вторых, уже поздно, — безжалостно ответил я, — ничем помочь уже невозможно. И поэтому я купил квартиру на твое имя. Можешь ее сдавать и жить на эти деньги. В немецком банке я открою счет на имя Илзе. И сообщу вам номер счета. Ты будешь ее доверителем. Я думаю, туда тоже поступят деньги. Пока не знаю, сколько. Пять тысяч. Или десять.
— Когда ты вернешься? — снова спросила она.
— Не знаю. Я могу не вернуться вообще. Обещаю тебе, что я не сделаю ничего плохого. Но боюсь, что меня могут использовать. И поэтому не могу сказать тебе ничего определенного. Поэтому я и купил для вас квартиру. Извини, что не могу больше ничего для вас сделать. Илзе уже взрослая, она сама о себе позаботится, и о тебе, если понадобится.
И тут моя мама заплакала. Беззвучно, горестно. Первый раз в жизни. Я не видел ее плачущей даже тогда, когда умер отец. Тогда она держалась, чтобы не показать нам своего горя. Сейчас она сидела передо мной и молча плакала. Будь проклята моя жизнь! Что я мог ей сказать? И что я мог сделать? Победить свою проклятую болезнь? Вернуть деньги и остаться умирать с голоду вместе с матерью и дочерью? Что я должен был делать?
Нас все время учили, что социализм лучше капитализма. Но это были одни слова. Дешевая пропаганда. И как мы смеялись над собственными идеологическими лозунгами. Как мы над ними издевались. Мы выезжали на Запад и видели, что там люди живут гораздо лучше. Там было изобилие в магазинах, там ходили счастливые, улыбающиеся люди, там было все, а у нас — масло и водка по талонам и в парткомах — кретины и карьеристы.
Нам тогда казалось, что стоит убрать эту дурацкую систему, унижающую человека, и мы заживем прекрасно. Откуда нам было знать, что власть грязных денег ничуть не лучше власти любого государства.
