– От чего?
– От необходимости делить одно тело и мозг с другим человеком.
– Вы хотите избавиться от Роджера?
– Да. – Он вдруг тонко улыбнулся. – Впрочем, считайте, что я уже от него избавился. Роджер умер.
Роджер умер?! Что он имеет в виду?
– Как это случилось?
– Я сбросил его, как змея сбрасывает старую кожу. Это было непросто. На удивление. Но я должен был это сделать, и я это сделал. Он хотел меня убить.
К хору, звучавшему в моей голове, добавился голос Фрэнка Смита, который вновь вспоминал, как Роджер Уитон пытался сделать его своим убийцей.
– Роджер обратился за помощью к Фрэнку, не так ли?
Уитон бросил на меня цепкий взгляд, словно пытался оценить, как много мне известно.
– Совершенно верно.
– А почему он пошел к Фрэнку, а не, скажем, к Конраду Хофману – вашему добровольному помощнику?
На сей раз Уитон взглянул на меня, как на трехлетнего ребенка.
– Вы издеваетесь? Роджер не знал о существовании Конрада! Они лишь однажды пересеклись, но Роджер об этом быстро забыл.
Я не успевала за ходом собственных мыслей.
– Подождите… а Роджер знал о вашем существовании?
– Разумеется, нет.
– Как же вы от него прятались? Как умудрились создать все эти картины без его ведома?
– Все довольно просто. Конрад подыскал мне это местечко, и я работал только здесь. Где уж Роджеру догадаться…
– Но начинали вы в Нью-Йорке, не так ли?
Уитон взглянул на меня по-волчьи.
– Откуда вы знаете?
– Вот знаю.
– Откуда, я спрашиваю?
– Одна очень умная компьютерная программа сумела расшифровать ваши самые ранние, абстрактные картины. И на одной из них ФБР опознало жертву давних нью-йоркских похищений.
– Не ФБР, а Кайсер!
– Да, Джон.
– А он непрост…
Я очень на это надеялась…
Уитон вновь погрузился в работу, а я прикинула свои шансы. Сейчас Джон и остальные уже, конечно, догадались, что меня похитил Уитон. И поняли, что Гейнс тут ни при чем. Они нашли странную абстракцию на полу галереи. Отыскали бесчувственного агента Олдриджа. Теперь должны искать место моего заточения. И, по логике, должны обратиться за помощью к данным аэрофотосъемки. Вертолеты ФБР отсняли каждый дворик в пределах Французского квартала и проспекта Садов. Наверняка в архивах городской администрации сейчас роется с десяток агентов, поднимая документы на сделки с недвижимостью в надежде наткнуться на ниточку, которая свяжет их Роджером Уитоном или с Конрадом Хофманом. Интересно, сколько во Французском квартале домов с оранжереями? А сколько бы ни было, Джон проверит все, которые отвечают моей теории естественного освещения.
Сколько прошло времени? Сейчас вечер того же дня, когда снайпер застрелил Гейнса? Или следующий? А может, с момента похищения прошло уже несколько дней? Я вдруг ощутила страшный голод. И еще меня мучила жажда.
– Я хочу есть.
Уитон вздохнул и поднял глаза к стеклянной крыше, прикидывая, сколько осталось времени до захода солнца. Затем бросил кисть и зашел мне за спину. Я напряглась, пытаясь повернуть голову, и увидела боковым зрением, как он полез в большой продуктовый пакет и достал оттуда что-то плоское и продолговатое. Мясная нарезка… Мне тут же вспомнился обыск в доме миссис Питры. Джон не нашел в комнате Хофмана никаких следов, лишь кое-какие продукты. Среди них была и мясная нарезка.
Рядом с продуктовым пакетом стояло еще что-то. Я чуть скосила глаза и поняла, что это переносной холодильник. Стандартный, из белого пластика. В такой свободно влезут две упаковки пива. Или несколько пластиковых пакетов для капельницы. С физраствором. Или с наркотиками.
Уитону пришлось повозиться с пакетом, поскольку на руках у него были скользкие перчатки. Но он знал, что сама я не в состоянии добраться до мяса. Наконец он разорвал пакет и подошел ко мне. С невероятным трудом я подняла руку и взяла кусочек нарезки.
– Вот и славно, – констатировал он.
Я положила липкий ломтик мяса на язык, и во рту мгновенно пересохло от соли. Если бы еще чем- нибудь запить… Конечно, можно было зачерпнуть из ванны, но мне вовсе не улыбалось пить воду, смешанную с мочой. Будь у меня чуть больше сил, я, пожалуй, смогла бы дотянуться до крана с холодной водой. Впрочем, какой смысл мечтать об этом…
– А откуда вы знаете, что Роджер умер?
Я понимала, что в этой комнате у меня может быть лишь один союзник. И звали его Роджер Уитон.
Он засмеялся.
– Помните то, что было под парусиной в галерее?
– Да.
– Это его последний вздох. Агония. Детская попытка поделиться чем-то сокровенным. Детская и весьма жалкая.
– И после этого вы поняли, что очки вам больше не нужны?
– Вы же видите, я без очков.
«Да, но ты по-прежнему в перчатках».
– А как насчет других симптомов?
Уитон доверительно понизил голос:
– Вы правы. Дело в том, что Роджер целых два года пытался убить меня. Но я узнал об этом лишь недавно.
– Как?
Уитон, уже вернувшийся к своей картине, сделал еще несколько мазков и отвел кисть.
– Некоторые заболевания по-прежнему таят в себе много загадок. Я имею в виду склероз, волчанку, склеродермию и им подобные. То есть механизм их развития врачам хорошо известен, но они понятия не имеют о причинах болезни. Склеродермия – очень хитрый недуг. Это тот редкий случай, когда иммунная система, призванная защищать человека, вдруг дает сбой и атакует своего хозяина! – Уитон вновь разволновался. – Как Роджера угораздило запустить в нашем теле этот страшный маховик? Он всегда жил с ощущением вины и отвращением к самому себе. Неужели эти чувства в какой-то момент переросли в иное качество? Его желание убить меня вдруг материализовалось. Я не сумел засечь этот момент. Пока в Роджере еще было много сил, он делал что хотел. Потом сил стало меньше, и он понял, что надо торопиться. Стал просить Фрэнка Смита о помощи. Прочитал кучу литературы об инсулине. Именно в те дни я впервые получил возможность вторгнуться в его мир, преодолев слабую защиту. Это был ключевой момент для меня! Я понял, что могу им управлять. И тогда же в моей жизни появились вы. Женщина, как две капли воды похожая на ту, с которой я однажды уже писал картину. Но та женщина давно умерла, а вы были живы и полны сил. И тогда я наконец понял, что смогу прожить и без Роджера. В физическом смысле, поскольку в духовном он был не нужен мне изначально. Это было откровение. Откровение, ставшее идеей моей последней картины. Венца творения.
Я молча смотрела на него, пораженная этой тирадой. Все-таки синдром раздвоения личности – это страшно. Сначала ребенка насилуют, издеваются над ним, а потом его боль и отчаяние перехлестывают
