делам: кто во что был одет, кто чего сказал. Мне частенько даже трудно переубедить их, что глаза мои записывают только изображение, никакого звука. Они же считают, что я — ходячий голографический магнитофон и обязан записывать абсолютно все, ради их развлечения.
— Я не хочу смотреть на то, что ты видал. Мне хочется знать, о чем ты думаешь.
— Ты и вправду желаешь этого?
— Да, желаю.
— Лично я собственных мнений не высказываю. Ни о чем, что тебя интересует. От всех семейных споров держусь подальше. Как всегда.
— И подальше от семейных предприятий. Единственный ребенок Новиньи, не занявшийся наукой.
— Наука дала всем столько счастья, что даже трудно представить, почему же это я ею не занялся.
— Вовсе и не трудно, — возразила Валентина. Она уже убедилась, что подобные ворчуны говорят совершенно откровенно, если их спровоцировать. И тут же она запустила небольшую шпильку:
— Я это представляю так, что у тебя не было достаточно ума, чтобы сравниться с остальными.
— Ты абсолютно права, — согласился Ольхадо. — Ума у меня ровно столько, что хватает только лишь на изготовление кирпичей.
— Правда? — удивилась Валентина. — Но ведь ты кирпичей не делаешь.
— Совсем наоборот. Делаю сотни штук в день. А раз все пробивают дыры в стенах, чтобы построить часовню, то вскоре у меня дела пойдут как по маслу.
— Лауро, — перебила его Валентина. — Ведь ты сам кирпичи не делаешь. Это рабочие твоей фабрики делают кирпичи.
— А я, их начальник, разве не принимаю в этом участия?
— Кирпичи производят кирпичники. А ты производишь кирпичников.
— Совершенно верно. Но в основном произвожу усталых кирпичников.
— Но ведь ты делаешь и другие вещи, — заметила Валентина. — Детей.
— Так, — согласился Ольхадо и впервые за все время их разговора по-настоящему расслабился. — И это тоже. Понятное дело, у меня имеется партнерша.
— Великолепная и очень красивая женщина.
— Я искал совершенства, а нашел кое-что лучшее. — И это не было шутливым примечанием. Ольхадо говорил совершенно серьезно. Ворчливость куда-то исчезла, вместе с ней и напряженное внимание. — У тебя ведь тоже есть дети. Муж.
— Хорошая семья. Возможно, почти такая же хорошая, как и у тебя. В нашей только нет идеальной матери, но дети как-то с этим справляются.
— Из того, что рассказывал о тебе Эндрю, ты самый замечательный человек, когда-либо живший.
— Эндрю любит подольстить. И мог рассказывать такие вещи, потому что меня тут не было.
— Теперь ты здесь, — сказал Ольхадо. — Зачем?
— Так складывается, что миры и расы раменов очутились в поворотной точке. А события пошли тем путем, что их будущее в значительной мере зависит от твоей семьи. У меня нет времени подробно перечислять тебе все… У меня нет времени на то, чтобы понять семейную динамику: почему Грего всего за ночь превратился из чудовища в героя, как у Миро одновременно могут иметься амбиции и самоубийственные склонности, почему Квара готова пожертвовать pequeninos ради десколады…
— Спроси у Эндрю. Он понимает их всех. Мне это никогда не удалось.
— Эндрю сейчас переживает свой собственный маленький ад. Он чувствует себя ответственным за все происходящее. Он хотел, чтобы все было как лучше, но Квимо мертв. Твоя же мать и он соглашаются лишь в одном: что это именно он в какой-то мере виновен в этом. Уход твоей матери сломил его.
— Знаю.
— Я понятия не имею, как его утешить. Или — даже чего более желать в качестве любящей сестры: чтобы Новинья вернулась в его жизнь, либо покинула его навсегда.
Ольхадо пожал плечами. К нему вернулась его брюзгливость.
— Тебя и вправду это не волнует? — спросила Валентина. — Или же ты просто решил не волноваться?
— Возможно, что раньше я именно так решил, но теперь — уже и вправду не волнует.
Хороший собеседник должен знать, когда ему замолкнуть. Валентина ждала.
Только Ольхадо и сам умел ждать. Валентина чуть ли не отказалась от собственного намерения, чуть что-то не сказала. Она даже думала о том, а не согласиться ли с поражением и просто уйти.
Но он не выдержал и отозвался.
— Когда мне заменяли глаза, то удалили слезные железы. Обычные слезы помешали бы действию используемых смазок.
— Смазок?
— Это такая шутка, — объяснил Ольхадо. — Я всегда кажусь абсолютно холодным, потому что в моих глазах никогда нет слез. И людям не удается прочесть выражения моего лица. Это забавно. Обычные глазные яблоки не меняют формы, чтобы выразить что-либо. Торчат себе на месте. Понятное дело, глаза бегают… поддерживают визуальный контакт, глядят вверх или вниз… но ведь мои глаза делают то же
