заносили маршрут на карту. Такую карту можно было бы отправить с посыльным в Шанти, и через пару лет вторая группа легко отыскала бы по ней поселение первых колонистов. Это было, собственно, главной причиной для составления карты, и они все время говорили об этом. На Андре, отвечавшего за карту во время предыдущего путешествия на север, эта ответственность была возложена и теперь, оказавшись довольно тяжким бременем, ибо идея последующей пересылки карты в Шанти не выходила у первопроходцев из головы. Им это казалось единственной ниточкой, связывающей их сейчас с друзьями, с прошлым, с представителями человечества на этой планете; единственным твердым доказательством того, что они не просто скитаются без цели, затерявшись в диком краю, а выполняют конкретную задачу; но теперь, поскольку оставлять какие-либо вехи они не могли, надежда на возвращение таяла на глазах.
Временами Люс становилась горячей сторонницей составления карты, временами же идея эта ее раздражала. Мартин считал, что карту составлять обязательно нужно, однако куда больше его заботило то, чтобы после них не оставалось никаких следов; он хмурился, а Италиа делала замечание каждому, кто неосторожно наступал на ветку или ломал ее. Разумеется, за десять дней своего путешествия они оставили так мало следов, насколько это вообще было возможно при группе в шестьдесят семь человек.
Когда Люс задала свой вопрос, Мартин только покачал головой.
— Смотри, — сказал он, — и без того с самого начала любому ясно, в какую сторону мы ушли: это же самый легкий путь!
Андре улыбнулся. Это была даже не улыбка, а нечто, похожее на трещину в пересохшей жесткой коре дерева. Глаза его сузились настолько, что превратились в щелочки, тоже напоминавшие трещинки на стволе дерева. Вот потому-то Люс и любила общество Андре: она черпала в нем силы, ей нравилась его добродушная терпеливая улыбка, похожая на улыбку дерева.
— Ты совсем не учитываешь того, что у нас было множество других возможностей выбрать направление, Мартин! — сказал он, и Люс явственно представила себе следующую картину: отряд бандитов Макмиллана с ружьями и плетками, в высоких ботинках и темно-коричневых мундирах стоит на крутом обрывистом берегу реки и смотрит — на север, на восток, на юг — и всюду видит лишь бескрайнюю, лишенную чьих-либо следов и голосов, темную от бесконечных дождей равнину и серо-ржавые скалы на горизонте, и тщетно пытается определить, какое из сотни возможных направлений избрали беглецы…
— Раз так, — сказала она, — тогда давайте начнем подниматься в горы прямо отсюда.
— Во всяком случае, лезть вверх будет не труднее, чем продираться через эти чертовы колючки, — сказал Андре.
Мартин согласно закивал.
— Значит, снова поворачиваем на восток?
— Ну да. В общем-то, все равно — здесь или чуть дальше, — и Андре вытащил свою грязноватую, с загнутыми от частого употребления уголками карту, чтобы сделать на ней соответствующую пометку.
— Прямо сразу? — спросила Люс. — Или сначала разобьем лагерь?
Обычно они не устраивали стоянки до самого заката, однако сегодня они и так прошли уже очень много. Люс огляделась; вокруг были колючие, высотой ей по плечо, бронзового цвета густые кусты, росшие примерно в метре или двух друг от друга; миллионы чьих-то следов, кажущихся бессмысленными тропками, вились вокруг каждого куста, уходя в заросли. Сейчас она видела всего несколько человек изо всей группы; стоило объявить остановку, как большая часть людей сразу же уселась на землю, чтобы хоть немного отдохнуть. Над головой висели удивительно ровные серо-свинцовые тучи. Уже две ночи дождя не выпадало совсем, но с каждым часом становилось холоднее.
— Ну, если мы пройдем еще несколько километров, — сказал Андре, — то доберемся до подножия холмов, а там, возможно, найдем какое-нибудь убежище. И воду. — Он оценивающе посмотрел на Люс, ожидая ее решения. Он, Мартин, Италиа и другие, прокладывающие тропу, воспринимали Люс и нескольких пожилых женщин как наиболее слабосильных, не способных выдержать тот темп, который могли бы задать лидеры. Она не возражала. К концу каждого дня ее физические силы бывали полностью исчерпаны и даже больше того. Первые три дня пути, когда они шли очень быстро, опасаясь погони, совершенно измотали ее, и хотя постепенно она становилась все более выносливой, восстановить первоначальную потерю сил так и не смогла. Она принимала жалостливое отношение к себе более сильных и все накапливавшееся раздражение изливала на проклятый рюкзак, ненавидя его, как чудовищное и непосильное бремя, из-за которого у нее подгибались колени и чуть ли не ломалась шея. Ах если б только им не нужно было тащить с собой буквально все необходимое! Но они не могли даже погрузить вещи на тележки — непременно остались бы хорошо заметные колеи. С другой стороны, шестьдесят семь человек просто не выжили бы в диком краю в течение столь длительного перехода, тем более что и для нового поселения нужно было множество различных вещей и инструментов, даже если бы сейчас было лето, а не поздняя осень, готовая вот-вот смениться зимой…
— Ну что ж, тогда пройдем еще несколько километров, — бодро сказала Люс. Она всегда бывала поражена собственной храбростью, когда говорила что-либо подобное. «Еще несколько километров» — словно это сущий пустяк, а ведь последние часов шесть она только и мечтала о том, чтобы сесть, просто сесть на землю хотя бы на минуту, или на месяц, или на год! Но сейчас, после разговора о том, чтобы снова повернуть на восток, она почувствовала, что не менее сильно желает выбраться наконец из этого ужасного лабиринта и оказаться в горах, где по крайней мере можно будет хорошо видеть все вокруг.
— Но только сперва несколько минуток отдохнем, — прибавила она и тут же села, выскользнув из лямок рюкзака, и принялась растирать ноющие плечи. Андре тоже мгновенно опустился на землю рядом с нею. Мартин прошел дальше, чтобы поговорить с людьми и обсудить дальнейшее изменение маршрута. Никого из отряда видно не было, все люди словно растворились в море колючих ветвей, растянувшись на песчаной сероватой земле, покрытой слоем острых шипов, и стараясь полностью использовать те краткие мгновения, что были им отпущены на отдых. Люс даже Андре почти не видела — только краешек его рюкзака. Северо- западный ветер, несильный, но очень холодный, слегка шуршал в суховатых ветках кустарника. Больше никаких звуков слышно не было.
Шестьдесят семь человек — и ни одного не видно, не слышно. Пропали. Исчезли, точно капля воды в реке, точно унесенное ветром слово. Словно только что по дикому краю двигались какие-то некрупные живые существа, шуршали в кустах, но далеко не ушли и вскоре двигаться перестали; дикому краю, как и колючим зарослям, продвижение этих существ было совершенно безразлично — во всяком случае, не более важно, чем еще один упавший на землю шип, присоединившийся к миллиону других шипов, или еще одна осыпавшаяся песчинка среди бесчисленного множества других песчинок.
Тот страх, который она узнала за эти десять дней пути, подбирался к ней, окутывая разум подобно негустому серому туману в полях, когда все вокруг будто застилает холодная пелена слепоты. Среди путешественников лишь ей одной был знаком этот страх, он достался ей по наследству, а также
— благодаря воспитанию; ведь именно для того, чтобы уберечься от этого страха, жители Столицы возводили свои дома с прочными стенами и окружали их заборами, именно этот страх сделал улицы в Столице такими прямыми, а входы в дома такими узкими. Вряд ли Люс понимала это, живя за стенами родного дома, за закрытыми узкими и низкими дверями. Она тогда чувствовала себя в полной безопасности. Даже в Шанти она вскоре забыла об этом страхе, несмотря на то что чувствовала себя там чужой, ибо стены, окружавшие ее в этом городе, тоже были очень крепки, хотя и невидимы глазу: дружба, взаимопомощь, любовь — тесный круг человеческих отношений. Но она сама, по собственному выбору покинула этот круг, вышла за его пределы, отправилась в дикие края и наконец лицом к лицу встретилась с тем страхом, к которому ее готовили всю жизнь.
Это оказалось непросто, и она вынуждена была бороться, когда страх впервые стал овладевать ею, иначе он затмевал все вокруг и она совершенно теряла способность ориентироваться в собственных действиях и поступках, теряла способность выбора. Но она вынуждена была бороться с этим страхом вслепую, ибо разум ее противостоять ему не мог: страх был куда древнее и сильнее разума, сильнее любых разумных аргументов и идей…
Можно было бы, например, уцепиться за идею существования Бога. Там, в Столице детям часто рассказывали о Боге. Он создал все миры, и он наказывал дурных людей, а хороших после смерти отправлял в Рай. Рай был прекрасным домом с золотой крышей, где добрая Мария, Матерь Божья и мать всех людей на свете, поджидала души умерших. Люс когда-то очень нравилась эта история. Когда она была маленькой, то молилась Богу, чтобы он устроил одно и не позволил случиться другому — ведь он мог
