площади опустился мой ульдер. О близости города свидетельствовало лишь бледно-серебристое зарево, охватывающее небо над черной стеной деревьев. Длинная аллея привела меня к главному зданию, темному, словно вымершему.
Едва я открыл огромные стеклянные двери, внутри загорелся свет. Я оказался в холле с куполообразным потолком. Пол был выложен бледно-голубыми плитками. Лабиринт звуконепроницаемых коридорчиков привел меня к длинному коридору, прямому и строгому. Я открывал то одни, то другие двери, но все помещения были пусты и как бы давно покинуты. Я поднялся наверх по обычной лестнице. Наверное, где-нибудь поблизости был лифт, но мне не хотелось его искать. К тому же эта неподвижная лестница была любопытной диковинкой. Наверху в обе стороны тянулся такой же коридор и такие же пустые комнаты; на дверях одной из них я увидел небольшой листок с четко выведенными словами: 'Здесь, Брегг'. Я постучал, и тотчас услышал голос Турбера.
Я вошел. Он сидел, освещенный низко опущенной лампой, сгорбившись на фоне тьмы, царящей за окном, занимавшим всю стену. Столик, за которым он работал, был завален бумагами и книгами - настоящими книгами, - а на другом столике, поменьше, были насыпаны целые горы кристаллического 'зерна' и стояли различные аппараты. Перед ним возвышалась стопка листков и ручка, обыкновенная, которую обмакивают в чернила; он делал пометки на полях.
- Садись, - сказал Турбер, не поднимая головы. - Я сейчас кончу.
Я сел на низкое кресло около стола, однако тут же отодвинул его, потому что свет превращал лицо Турбера в расплывчатое пятно, а я хотел рассмотреть его как следует.
Он работал по-своему, медленно, наклоном головы и движением бровей защищаясь от света лампы. Это была одна из самых скромных комнат, какие мне до сих пор довелось видеть, с матовыми стенами, без следа надоевшего золота. По обе стороны двери виднелись четырехугольные, сейчас слепые экраны, стену рядом с окном занимали металлические шкафчики, около одного стоял большой рулон карт или чертежей - вот, собственно, и все. Я перевел взгляд на Турбера. Лысый, массивный, тяжелый, он писал, время от времени стряхивая костяшками пальцев слезу с глаз. Глаза у него всегда слезились, а Гимма (он любил выдавать чужие секреты, тем более такие, которые люди особенно старались скрыть) как-то сказал мне, что Турбер опасается за свое зрение. Тогда я понял, почему он всегда ложился первым, когда мы изменяли ускорение, и почему в последние годы позволял, чтобы его заменяли в работах, которые прежде он всегда выполнял сам.
Он обеими руками собрал бумаги, стукнул ими о стол, подравнивая края, спрятал в папку, закрыл ее и только тогда, опуская большие руки с толстыми и как бы с трудом сгибающимися пальцами, сказал:
- Привет, Эл. Как дела?
- Не могу пожаловаться. Ты... один?
- Это должно значить: тут ли Гимма? Нет. Его нет, вылетел вчера. В Европу.
- Работаешь?..
- Да.
Наступило короткое молчание. Я не знал, как он отнесется к тому, что я собирался сказать, и хотел сначала выяснить его взгляды на мир, в котором мы очутились. Правда, зная его, я не мог ожидать особой откровенности. Он не любил делиться впечатлениями.
- И давно ты уже здесь?
- Брегг, - сказал он, продолжая хранить неподвижность, - не думаю, чтобы это тебя интересовало. Что- то ты крутишь.
- Возможно, - сказал я. - Значит, мне говорить? Я ощущал то внутреннее беспокойство, что-то среднее между робостью и раздражением, которое всегда охватывало меня в его присутствии - других, кажется, тоже. Никогда нельзя было понять, шутит он, издевается или говорит серьезно; при всем спокойствии, всем внимании, которое он проявлял к собеседнику, он сам всегда оставался абсолютно неуловимым.
- Нет, - сказал он. - Может, потом. Откуда ты прилетел?
- Из Хоулу.
- Прямо оттуда?
- Да... А почему ты спрашиваешь?
- Это хорошо, - сказал он, словно не расслышал моего последнего вопроса. Секунд пять он смотрел на меня неподвижным взглядом, словно желал убедиться в моем присутствии. Его глаза не выражали ничего, но я уже знал, что что-то случилось. Только не был уверен, скажет ли он мне. Его поступков я не умел предвидеть. Пока я раздумывал, как начать, он между тем все внимательнее присматривался ко мне, будто не узнавал.
- Что делает Вабах? - спросил я, чувствуя, что этот молчаливый осмотр затянулся сверх меры.
- Поехал с Гиммой.
Я не о том спрашивал, и он это знал, но в конце концов я ведь приехал не из-за Вабаха. Опять наступило молчание. Я уже начал сожалеть о своем решении.
- Я слышал, ты женился, - сказал он вдруг, словно нехотя.
- Да, - ответил я, быть может, чересчур сухо.
- Это пошло тебе на пользу.
Я пытался во что бы то ни стало найти другую тему. Кроме Олафа, ничто не приходило на ум, а о нем я еще не хотел спрашивать. Боялся улыбки Турбера помнил, как он ухитрялся доводить ею до отчаяния Гимму, да и не только Гимму. Но он только слегка приподнял брови и спросил:
- Какие у тебя планы?
- Никаких, - ответил я, не покривив душой.
- А ты хотел бы чем-нибудь заняться?
- Да. Но нечем было.
- Ты до сих пор ничего не делал?
Теперь я наверняка покраснел. Меня разбирала злость.
- Почти ничего. Турбер... я... я пришел не по своему делу.
- Знаю, - сказал он спокойно. - Стааве, да?
- Да.
- В этом был определенный риск, - сказал он и легко оттолкнулся от стола. Кресло послушно повернулось в мою сторону.
- Освамм ожидал самого худшего, особенно после того, как Стааве выкинул свой гипногог... Ты тоже его выкинул, а?
- Освамм? - сказал я. - Какой Освамм?.. Постой, тот из Адапта?
- Да. Больше всего он волновался за Стааве. Я вывел его из заблуждения.
- Как это - вывел? Кого?
- Но Гимма поручился за вас обоих... - докончил Турбер, словно и не слышал меня.
- Что?! - сказал я, поднимаясь с кресла. - Гимма?
- Конечно, он и сам был не очень уверен, - продолжал свое Турбер, - и сказал мне об этом.
- Так на кой черт он поручался! - взорвался я, ошеломленный его словами.
- Он считал, что это его долг, - лаконично объяснил Турбер, - что руководитель экспедиции обязан знать своих людей...
- Чепуха...
- Я просто повторяю то, что он сказал Освамму.
- Да? - сказал я. - А чего же все-таки боялся этот Освамм? Что мы взбунтуемся, что ли?
- А у тебя не было такого желания? - спокойно спросил Турбер.
Я задумался. Потом сказал:
- Нет. Всерьез никогда.
- И ты дашь бетризовать своих детей.
- А ты? - медленно спросил я. Впервые с момента встречи он улыбнулся движением бескровных губ и ничего не сказал.
- Слушай, Турбер... помнишь тот вечер, после последнего разведывательного полета над Бетой... когда я тебе сказал...
Он равнодушно кивнул. Неожиданно мое терпение лопнуло.