В этот вечер у стойки стояли трое: плотник Эмиль Фишер с густыми и пышными усами чуть ли не до ушей; его сын Бен - Эмиль приучал его пить доброе пиво вместо виски и джина, которыми Америка насильно спаивает народ, - и старый портной-швед папаша Соренсон.
Разговор шел о джазе.
- Вот я, скажем, приехал в Америку за свободой, а сын Бен, думается, поедет за свободой обратно в Германию, - говорил Эмиль. - Когда я был молодой, мы, бывало, как суббота, так вечерком соберемся и играем - Баха играем, Брамса - Gott weiss [180], играли мы ужасно, но что ж такого? Нам это было по душе, а слушать мы никогда никого не заставляли. А теперь, куда ни пойдешь, везде этот джаз, словно какая-то пляска святого Витта. Джаз и музыка есть то же, что этот преподобный Гентри, о котором пишут газеты - и наш добрый старый Prediger [181]. Я так думаю, что Гентри этот самый - он никогда и не рождался на свет, его попросту выдули из саксофона.
- Ладно тебе, па, страна подходящая, - вставил Бен.
- Та, это прафда, - с довольным видом произнес Оскар Гохлауф, срезая лопаткой пену с кружки пива. - Американцы, как я их фидел раньше, когда быль жиф Билл Най [182] и Юджин Филд [183], они люпили смеяться. Теперь они стали серьёссный. А когда нашнут смеяться опять, то они надорвут себе шивотики над челофеками вроде этого Гентри и фсеми этими пасторами, которые шелают фсем указыфать, как надо шить! Ну, а если народ смеется - у-уф! - тогда помогай бог пасторам!
- Да, это верно, - сказал портной-швед. - Слушай, Оскар, не говорил я тебе? Мой-то внучек Вильям стипендию в университете отхватил!
- Молодчина! - в один голос отозвались все, дружески хлопая папашу Соренсона по плечу… Вдруг в парадную и заднюю дверь ворвалась дюжина полисменов в сопровождении рослого и сумрачного джентльмена, вооруженного библией.
- Этого арестовать, всех остальных тоже задержать! - прогремел сумрачный джентльмен, указывая на оторопевшего Оскара. И, обращаясь к своей жертве и молниеносно возникшей и возрастающей с каждой секундой аудитории, продолжал:
- Попался, несчастный! Вы - один из тех, кто учит молодых людей пить; это вы толкаете их на скользкий путь, ведущий ко всем смертным грехам, к азартной игре и убийству, - вы с вашим дьявольским зельем, вашим пойлом, которое лакает сам дьявол!
Арестованный впервые в жизни, ошеломленный, сломленный, бессильно поникший в руках двух полисменов Оскар Гохлауф при этих словах выпрямился и закричал:
- Это гнусная лошь! Пока мне не мешали, я фсегда торговал пивом Эйтелбаума, лучшим во всем штате, а теперь фарю сфоё собственное. Это - хорошее пиво! Фнего ничего не намешано! 'Дьяфольское зелье'! И фы беретесь судить о пиве! Сфинья хочет судить о стихах! Фаш Христос, который создал фино, - фот он бы оценил мое пиво!
Элмер прыгнул вперед, сжав свои огромные кулаки. Если бы не полицейский сержант, внезапно схвативший его за руку, он бы сбил богохульника с ног.
- В фургон нечестивца! - завизжал он. - Он у меня получит высший срок!
И Билл Кингдом пробормотал себе под нос: 'Доблестный пастор в салуне один на один с толпой вооруженных до зубов головорезов укоряет их за то, что они поминают имя господа всуе. Да, выйдет классная статья… А потом, пожалуй, пойду и наложу на себя руки…'
По толпе свидетелей и среди самих полисменов пошел шепоток, что, судя по тому, как опасливо преподобный лейтенант Гентри держится сзади, вместо того, чтобы идти во главе, можно заключить, что он побаивается кровожадных злоумышленников, которым объявил столь беспощадную войну. И правда: Элмер не отличался особой любовью к дуэлям, где пускают в ход револьверы, зато он еще не утратил вкуса к рукопашным потасовкам; там, где требовалось проявить физическую силу, он не был трусом, в чем все и сумели убедиться, когда отряд нагрянул в заведение Ника Сполетти.
Ник, владелец бара в подвальчике, был в свое время боксером-профессионалом и отличался хладнокровием и решительностью. Услыхав приближение крестоносцев, он крикнул своим посетителям:
- Давай сюда, в боковую дверь! Я их задержу!
Первого полисмена он встретил у подножия лестницы и сбил с ног, ударив бутылкой по голове. Второй упал, споткнувшись о тело товарища; остальные замешкались, топчась на месте со смущенным видом, заглядывали друг другу через плечо, вынимали револьверы. Но Элмер почуял запах драки, и в тот же миг с него слетела всякая святость. Швырнув на пол библию, оттолкнув с дороги двух полисменов, он кинулся на Ника с нижней ступеньки. Ник замахнулся, целясь ему в голову, но Элмер, применив боксерский прием, дернул шеей, увернулся и нанес Нику точный и сокрушительный нокаут левой.
- Черт, ну и удар у преподобного! - проворчал сержант.
- М-да, неплохо… - вздохнул Билл Кинг дом.
И Элмер понял, что одержал победу, что теперь он станет героем Зенита, что отныне он не только Уильям Дженнингс Брайан [184] методистской церкви, но и ее сэр Ланселот [185].
Еще два налета - и полицейский фургон доставил лейтенанта Гентри домой, и герой поднялся на свое крыльцо, сопровождаемый единодушным и даже не слишком сардоническим 'ура' своих подчиненных.
Клео кинулась ему навстречу.
- Ты жив, какое счастье! Ах, что это, дорогой? Ты ранен?
На его щеке выступили капельки крови.
В порыве восхищения самим собой, такого огромного, что оно распространилось даже на его жену, он схватил ее в объятия, смачно поцеловал и загремел:
- А, пустяки! Все сошло грандиозно! Пять налетов, двадцать семь преступников арестовано - застали на месте, занимались таким изощренным распутством!… Я даже и не знал, что такое бывает!
- Ах, бедненький ты мой!
Все бы хорошо, только аудитория была маловата: лишь Клео да еще горничная высунулась в переднюю.
- Пойдем расскажем детям! Пусть гордятся своим папочкой! - прервал он ее.
- Милый, так ведь они спят…
- Вот как! Ну, конечно. Значит, спать важнее. Важнее, чем узнать, что их отец - это человек, который не боится отстаивать евангелие даже ценою собственной жизни!
- Нет, я не это хотела сказать… я думала… Да, ты безусловно прав! Это для них чудесный пример - и такой назидательный. Только дай я тебе сперва наклею на щеку кусочек пластыря.
К тому времени, как она промыла ему царапину, и перевязала ее, и поахала над нею, он, как и рассчитывала Клео, успел забыть и о детях и о том, как им необходимо учиться на геройском примере отца, и, усевшись на край ванны, стал рассказывать жене о своих подвигах, достойных целого троянского войска. Клео слушала с таким благоговением, что он совсем было настроился на амурный лад, но тут она так тревожно и заботливо погладила его по руке, что он решил, будто она нарочно старается вызвать в нем нежные чувства, и разозлился. Что за эгоизм! В самой нет ни капли привлекательности, а тоже, туда же - пытается завлечь такого мужчину, как он! Он удалился к себе в комнату, от души жалея, что рядом нет Лулу. Вот кто порадовался бы такому славному, такому блистательному началу карьеры Джона Везли последнего образца!
