Расставшись с Сесилем Эйлстоном, она ничего не читала, кроме библии и рекламных объявлений конкурентов-евангелистов в бюллетенях Библейского института Муди.
Без Сесиля составление для Шэрон новых проповедей требовало общих и отчаянных усилий. Старые же ей быстро надоедали. Эделберт Шуп поставлял поэтический материал. Он любил поэзию и читал Эллу Уилер Уилкокс [109], Джеймса Уиткомба Райли и Томаса Мура. Изучал Шуп и философию: прекрасно разбирался в трудах Ралфа Уолдо Трайна [110] и украшал проповеди Шэрон двустишиями на тему 'Домашний очаг и малютки', а также философскими сентенциями на темы 'Сила воли', 'Мысль есть дело', 'Любовь есть красота', 'Красота есть любовь' и, наконец, 'Любовь есть все'.
У особы, ведающей 'работой с населением', неожиданно обнаружился талант к сочинению маленьких рассказов о том, какой печальный конец ожидает пьяниц и неверующих; Лили Андерсон, хорошенькая и анемичная пианистка, была в свое время школьной учительницей и прочла на своем веку две-три книжки, посвященные ученым. Она поставляла материал, при помощи которого Шэрон наносила сокрушительные удары сторонникам новомодной теории эволюции [111]. Наконец, корнетист Арт Николс снабжал Шэрон грубоватыми, но высоконравственными образчиками народного юмора штата Мэн, его истории о лошадиных барышниках, о капусте и крепком сидре очень помогали обхаживать скептически настроенных деловых людей. Но связывать все эти разнородные элементы воедино было обязанностью Элмера, как человека с богословским образованием; догмы, стишки о деснице божьей и закатах, исповеди обреченных грешников и побасенки о деревенских танцульках в штате Мэн - все надо было увязать, да так, чтобы звучало!
А тем временем бок о бок с преподобной сестрой Фолконер и преподобным мистером Гентри и их сотрудниками в трудах праведных существовали просто Шэрон и просто Элмер, а рядом с ними вся группа: обыкновенные, земные люди со своими радостями и горестями; вместе разъезжали, вместе жили - и совсем не всегда в состоянии блаженной невинности.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Степенно, как старая супружеская чета, почти всегда тихо и мирно, жили друг с другом Элмер и Шэрон, и он был всегда и неизменно предан ей. Зато Шэрон была всякий раз другая. Иногда она была жрица и вестница несчастья; иногда пугала ненасытной страстностью; иногда, как-то сразу осунувшись, не находя себе места, терзалась сомнениями в себе; иногда затихала, по-монашески бледная, замкнутая; иногда превращалась в холодную деловую женщину, а иногда - в маленькую девочку. В этой последней роли она была самою собой, и такой Элмер нежно любил ее, кроме тех случаев, когда Шэрон начинала разыгрывать эту роль именно в ту минуту, когда нужно было взойти на кафедру и гипнотизировать трехтысячную толпу.
- Ну, пожалуйста, Шэра, прошу тебя, будь умницей! Перестань дуться, ступай и задай им жару!
Шэрон топала ногой, и ее глаза по-детски округлялись.
- Нет! Не желаю проповедовать! Хочу быть скверной и гадкой. Хочу швыряться чем попало. Хочу пойти и шлепнуть лысого дядьку по макушке. Надоели мне души! Катись они все к черту!
- Ох, ну уймись же, Шэра! Хватит дурачиться! Тебя ждут! Эделберт вон уже второй раз поет одно и то же!
- Ну и пусть! Может петь сколько хочет! Я пою, пою, пою, все я боженьку хвалю! И буду гадкой! И буду! Вот выйду и засуну Эделберту мышь за пазуху, прямо на его жирный-жирный святой животик!
И вдруг:
- Ох, а как бы хотелось! Как хотелось бы, чтоб мне
А через минуту она уже стояла перед толпой, радостно вещая:
- О возлюбленные мои, господь шлет вам ныне благую весть!
А еще через два часа, возвращаясь на такси в гостиницу, рыдала у него на груди:
- Обними меня покрепче! Мне так одиноко и холодно, так страшно!
Однако, помимо всего прочего, Элмер к тому же находился у Шэрон на службе… Он не мог примириться с тем, что она зарабатывает в пять раз больше долларов, чем он, тех самых долларов, к которым он питал почтительное восхищение.
Когда они впервые договаривались о совместной работе, она сказала:
- Знаешь, милый, если дела пойдут как надо, года через три я тебе предложу войти со мною в долю. Только сначала мне надо накопить порядочную сумму. У меня есть планы, правда, еще неясные, относительно создания крупного евангелического центра: собственный печатный орган, школа для подготовки евангелистов. Когда соберу достаточно, будем с тобою договариваться… Но пока… Ты сколько зарабатывал в своей фирме?
- А-хм, около трехсот в месяц… тысячи три с половиной долларов в год. - Он и вправду любил ее: прибавил всего пятьсот.
- Ну, тогда для начала положим тебе три тысячи восемьсот, а лет через пять, надеюсь, будет уже десять тысяч, а может, и вдвое больше.
Шли месяцы, но она никогда больше не возвращалась к вопросу о его жалованье. Это его раздражало. Он знал, что она сама зарабатывает более двадцати тысяч в год, что в недалеком будущем дойдет до пятидесяти. Но он так сильно любил ее, что вспоминал об этом, пожалуй, раза три в месяц - не чаще.
Шэрон по-прежнему останавливалась со своей группой в гостиницах: так было свободней. Но вот однажды произошла неприятная история. Как-то раз Элмер допоздна засиделся у нее в номере за деловым разговором и сам не заметил, как уснул в ногах ее кровати. Оба были так утомлены, что проснулись лишь в девять часов утра, а разбудил их не кто иной, как Эделберт Шуп, который, постучав в дверь, по простоте душевной впорхнул в номер, не дожидаясь ответа.
Шэрон подняла голову и увидела ухмыляющуюся физиономию Эделберта.
- Да как вы посмели зайти ко мне, не постучав, злосчастная сосиска! - вскипела она. - Ни стыда, ни совести! Вон отсюда, пугало воронье!
Когда Эделберт, глупо улыбаясь и чирикая тенором 'честно - никому и ничего', выкатился - всполошился Элмер:
- Фу ты, будь он неладен! Думаешь, станет нас шантажировать?
- О нет! Эделберт меня обожает. Нам, девицам, надо стоять друг за друга горой. Но все-таки неприятно. Что, если бы вошел не он, а кто-нибудь чужой? Люди всегда все истолковывают дурно, осудят… Слушай. Сделаем вот что. Впредь давай в каждом городе снимать большой меблированный дом - сразу на всех. С одной стороны, все та же независимость, но болтать будет некому. И, между прочим, наверняка у кого- нибудь из членов церковного комитета можно будет снять славный домик по дешевке. Вот будет чудесно! Когда заработаемся до бесчувствия, можно устроить вечеринку в своей компании, потанцевать. Знаешь, как я люблю танцевать! Ну, в проповедях-то, разумеется, я танцы предаю анафеме, но у нас ведь и люди не те: каждый все понимает, так что здесь греха не будет. Миряне - совсем другое дело! Вечеринка - мм! Положим, Арт Николс непременно напьется. Ах, да пусть! Человек так много работает… Ну, а теперь беги! Постой! Ты что, не хочешь меня поцеловать? С добрым утром!
Оба наперебой льстили Эделберту, чтобы заручиться его молчанием, а агенту по рекламе было велено
